29 
Когда обстоятельства прижимали, он улыбался своей самой чарующей улыбкой и говорил:
– Урегулируй это, свет моей души. В конце квартала придут деньги, и тогда я рассчитаюсь с тобой.
Она охотно платила, довольная тем, что доставляет ему приятное. Чтобы она ни делала для Майка, он всегда благодарил ее, и потом как приятно, когда тебя целуют и говорят тебе, что ты самая щедрая в мире женщина, что «все эти вещицы просто потрясные». «Потрясно» было любимым словом Майка. Жизнь потрясна. Она тоже. Все вокруг потрясно. Она начала осознавать, что система его оценок не отличается большим разнообразием.
Если что-то не относилось к разряду «потрясных» вещей, то получало ярлык «чертовских». Полумер Майк не знал.
Венеция не всегда легко понимала или разделяла взгляды мужа. Продолжая потакать ему (хотя не раз давала себе обещание, что прекратит делать это), она отдавала себе отчет в том, что тем самым портит супруга. Если он чего-то хотел, то хотел безумно. Она с удовольствием дарила ему подарки, радуясь тому, как он бурно реагирует на них.
Шесть месяцев, проведенные & Майком, показали ей, какой это скрытный и осторожный человек.
После того, как миновал медовый месяц и они зажили нормальной супружеской жизнью, близкое общение с Майком помогло ей выявить в характере мужа тенденцию отодвинуть ее на задний план. Он признавал, что вожжи держит она, но давал понять, что готов в любую минуту закусить удила и понести. Ощущение, конечно, не из приятных и заставляло ее вспомнить о своих годах. В этом заключалась основная проблема: всякий раз, когда она не соглашалась с ним или высказывала свое мнение слишком осторожно, он давал ей понять, что между ними лежит пропасть в двенадцать лет. И если в первое время она не замечала этого, охваченная страстью, то потом сделала для себя однозначный вывод: он так и не повзрослел. Временами его незрелость доходила до абсурда. Биржевой маклер, владелец имения в Бернт-Эш, случалось, бывал упрямым и довольно глупым школьником.
Это его свойство она сумела распознать совсем недавно. Венеция знала, что Майк никогда не открывает книг, и приняла этот факт; как-то они разговаривали, и он невольно выдал себя, признавшись, что не только испытывает отвращение к любой форме искусства, но также принадлежит к той безумной секте людей (в частности, обожествляющей спорт и развлечения), которые время от времени находят удовольствие, смеясь или издеваясь над теми, кто принадлежит к миру искусства.
Он принимал ее игру на пианино только, когда она исполняла сентиментально-плаксивые вещи из музыкальных комедий, ревю или последние танцевальные мелодии. Если она начинала исполнять Бетховена или Баха, а играла она хорошо, он подходил к пианино, брал ее руки и говорил:
– Оставь, голубушка… совсем как школьница со своими гаммами. Поиграй что-нибудь из «Приятеля Джо!»
И она играла… В таких случаях он приветливо улыбался ей и говорил, что это «потрясная» штука.
Однажды Мейбл, приехавшая погостить к ним на летние каникулы, повергла мать в шок, неожиданно спросив после одной из таких вариаций:
– Мамочка, а что сказал бы крестный, если бы услышал, как ты играешь?
Венеция вспыхнула и резко встала с табурета, а Майк, насвистывавший мелодию, которую она исполняла, удивленно поднял брови и поинтересовался у Мейбл:
– А кто твой крестный?
– Герман Вайсманн, – ответила девочка. Майк добродушно рассмеялся и сказал:
– Ну, знаешь, лично мне не очень-то интересно, что скажет твой длинноволосый музыкант. По-моему, все они лицемеры. Только и говорят, что любят Бетховена, чтобы произвести эффект, или это выгодно им для карьеры.
– Не правда… – с жаром запротестовала Венеция, стыдясь за него, так как увидела на лице дочери изумление. Мейбл, подобно ее родителям, тонко понимала музыку и считала Вайсманна гением, которому невозможно не поклоняться. Венеция под каким-то предлогом отослала ее из комнаты.
После ухода дочери Венеция так и не смогла серьезно поговорить с Майком. Тот умел уходить от ответов на щекотливые вопросы, понимая, что он не очень силен в таких спорах и Венеция превосходит его интеллектом. Он пускался на хитрость, когда хотел прекратить очередное препирательство, начиная заигрывать с женой. Обычно он обнимал ее, гладил ее шелковистые волосы, так восхищавшие его, и говорил:
– Разве ты не восхитительна? Оставим в покое этого старикашку Бетховена.
И хотя Венеция готова была ударить его, она, тем не менее, улыбалась и уступала его поцелуям. Он продолжал сильно любить ее, и ее тело легко откликалось на его чувство. Она не хотела стыдиться своих телесных побуждений, но порой стыдилась. И в такие моменты ощущала горькое разочарование.
29 
