Раздавать призы попросили жену известного политического деятеля, гостившую в соседнем поместье. Однако в последний момент выяснилось, что дама не прибудет, и комитет по торжествам обратился к Марсии с просьбой занять место отсутствующей леди.
Это было непродуманным и бестактным шагом, поскольку здесь присутствовала жена главы исполнительной власти графства, леди с гонором и большим самомнением, которая в течение многих лет выполняла эту почетную обязанность, но, увы, не всегда к удовольствию присутствующих.
Услышав о решении комитета, она так громко выразила свое раздражение, что у Марсии, стоявшей рядом, не оставалось сомнений в том, что эта леди думает о ней.
Ни минуты не колеблясь, Марсия повернулась к ней и сказала:
— Будьте так добры, вы не поможете мне? Без вашей помощи я не справлюсь. Мне никогда не приходилось делать это, и я понятия не имею, с чего начать.
Воцарилась долгая пауза. Все, кто стоял рядом и слышал, были уверены, что уязвленное самолюбие леди заставит ее ответить отказом.
Но в Марсии было что-то такое, что не позволило той отказать в просьбе, тем более выраженной таким искренним образом.
Леди согласилась и, взойдя вперед на небольшой помост, представила обществу Марсию почти как свою протеже и так, словно именно ей пришла в голову эта идея.
Джеральд был так горд и восхищен находчивостью Марсии, словно речь шла о его жене.
Марсия была очаровательна в голубом платье из хлопка и соломенной шляпе с большими полями. Глядя, как она, улыбаясь, вручает призы, Джеральд чуть ли не в сотый раз задал себе вопрос: что же происходит между нею и ее мужем? Джасмин Френч тоже не раз задавала себе этот вопрос после приезда в Грейлинг.
Она заметила и то, как похорошела Марсия, и поняла, что девушка нашла ту жизнь, которая ей по душе и о которой она мечтала.
Но однако... — эти «но» и «однако» возникали всякий раз, когда Джасмин думала о Марсии, — новая леди Грейлинг не была счастлива.
На третий день Джасмин, после того, как они с Марсией в половине одиннадцатого ушли к себе, чуть погодя снова спустилась вниз за книгой, которую умышленно оставила в кресле.
Войдя в библиотеку, служившую по традиции Малколму кабинетом, она, как и ожидала, нашла его за столом, покрытым разбросанными бумагами.
Малколм вежливо поднялся при виде ее, а Джасмин, объяснив причину своего появления, извлекла из глубокого кресла, в котором сидела после ужина, якобы забытую книгу.
Сыграло свою роль и то, что никто и никогда не допускал и мысли, будто известная писательница может сказать неправду.
— Я забыла книгу, — просто сказала она. — Надеюсь, я вам не помешала?
— Отнюдь нет, — ответил Малколм. — Что вы читаете?
В ответ на обычный в таких случаях вопрос Джасмин протянула ему книгу, и вскоре они разговорились о ней, да так, что не заметили, как сели и даже пододвинули кресла поближе к огню камина.
Джасмин недавно была в Италии и рассказала об изменениях, в том числе и политических, произошедших в этой стране.
— Фантастика! — воскликнул удивленный Малколм. — Л хорошо знал Рим прошлых лет. Был там недолго по делам службы.
— Вы хотели бы вернуться на дипломатическую службу? — спросила Джасмин.
Малколм покачал головой.
— Скажу честно, я ничуть не жалею о моей несостоявшейся карьере, — ответил он. — Было время, когда жалел, но сейчас я рад, что избежал нелегкой и беспокойной судьбы дипломата.
— Позвольте вам не поверить, — неожиданно возразила Джасмин. — Мне кажется, вы из тех людей, кто любит много работать. Из тех, кто, чем больше работает, тем счастливее себя чувствует.
— Возможно, вы правы, — согласился Малколм. — Лучшие свои годы я был лишен такой возможности и, бесспорно, был от этого глубоко несчастлив.
Он сжал губы, и Джасмин на мгновение испугалась, что их разговор окончен. Поэтому она быстро добавила:
— Все, разумеется, зависит от того, о каком счастье мы с вами говорим. Мы оба, мне кажется, немного философы и поэтому верим, что счастье заключено в нас самих, а не приходит к нам извне.
— Так ли это? — возразил Малколм. — Вы, возможно, и философ. Я же, мисс Френч, боюсь, не дорос до философа.
Он поднялся и теперь стоял, повернувшись спиной к камину.
— Легко теоретизировать о жизни, — продолжал он, — когда в ней все спокойно и надежно. А если человек не в ладу с самим собой, если он восстал против холодной жестокости судьбы, помогут ли ему тогда все философии мира?