Вторая

Рынок Кармель похож на бабкин сундук. Тёмная потёртая резьба на крышке, глупые картинки с красавицами наклеены изнутри, стенки выстланы пожелтелой советской газетой. Открой и сразу увидишь нелепые, немного затхлые фартуки и халаты, их можно сразу отложить, только не пропусти среди хлама тонкий платок с кружевом и вышитую льняную рубашку. Несколько номеров «Работницы» и «Крестьянки», сохранённые ради рецептов и выкроек, мельхиоровая ложка, зачем-то белое чайное блюдце и венчик для взбивания. Жестяная коробка из-под монпансье, в которой лежат украшения: ширпотреб, облагороженный временем до винтажа, костяная брошка, тяжёлое некрасивое кольцо тусклого золота и нитка бус из гранёного чешского стекла. Альбом с фотографиями – это интересно или не очень, смотря сколько тебе лет. Подростку тоска, а взрослый долго будет выслеживать собственные черты, медленно проступающие на лицах предков, разглядывать платья и военную форму, надеясь, что своё разночинское происхождение можно проапгрейдить до благородного или хоть до экзотического. Ах, деревянная шкатулка с письмами, чьи лиловые буквы выцвели до бледно-розового; ах, мешочек лаванды и коричная палочка, потерявшие запах; ой, мумифицированный мышиный трупик. Бессмертные ёлочные игрушки: тысячи детей однажды разбивали эту золотую сосульку, серебряную шишку, часы-будильник, ежа и фосфорицирующий шар – а они вот они, целы. Документы в красных, синих и зелёных корочках, машинка для закатывания консервов, шерстяная шаль в розах. Карамелька. Уже проглядывает дно, уже понятно, что клада не будет, разве под нижним слоем газет найдётся облигация выигрышного займа. Откладываешь в кучу вещей деревянную пирамидку без одного среднего кольца, берёшься за коробку пуговиц, споротых с десятка состарившихся кофт и пальто, но потом снова тянешься к игрушке. Краска на кольцах и на верхнем запирающем конусе облупилась, но ты вдруг видишь пирамидку новой, сияющей, неожиданно огромной, выскальзывающей из твоих маленьких пальцев. Большая рука возвращает тебе потерю, но не даёт засунуть в рот, ты мимоходом гладишь чуть смуглую кожу и снова сосредоточиваешься, а тебя тем временем ловчей усаживают на тёплых коленях, на синем байковом халате, вон на том.

И только тут в тебе что-то взрывается.

Вот и рынок Кармель такой. До невозможности жалкий сначала, в своих попытках прельстить поддельными кроксами, майками с люрексом и неистовой сувениркой. Обсчитывает, впаривает недозрелую клубнику под слоем красной, пахнет гниющими фруктами. Но рядом будет прилавок со свежими и нежными цветами, и столы с золотой пахлавой, и мешки с приправами, и чаши с хлебом. Ты уже не впервые здесь и точно знаешь, что у этого старика пита только из печки, а там на углу её просто подогревают; что неприветливая тётка приносит по пятницам витые халы с маком и кунжутом и шоколадные рулеты; а мальчик с апельсиновыми волосами продаёт сок дешевле всех, и в ноябре нужно покупать гранатовый по пятнадцать – просто скажи ему garnet, big. Один продавец во фруктовом ряду шизофреник – каждые пять минут дико орёт двумя разными голосами; а сыром торгует симпатичный лысый чувак, говорящий по-русски. Ты неторопливо движешься вместе с толпой, напеваешь продавцам шабат шалом, обменивая свои деньги на ласковый запах булочек, на сливочную мякоть и горчинку камамбера, на тайны пряностей, на сладость и подлинность жизни.

Странно, что еда, повседневная и скоропортящаяся, так легко возвращает к вечным радостям, к древней чистой силе дома и земли. Ты уже почти правдив, как ужин крестьянина, и прост, как кило картошки; ты буквально в двух шагах от просветления – и тут раздаётся сирена.

  21