Последние отзывы

  2  

— Слишком остро очинено, — проговорил он, положив перо на пюпитр. — Тебя зовут Эдвардом, не так ли? — Я кивнул. — Так вот, у меня к тебе дело. Завтра я еду в Армиш и Вибрэ собирать монастырские подати. Отправишься со мной — будешь оформлять документы. Управимся за три дня. Выедем сразу после заутрени и возьмем с собой еды на всю поездку. Я поеду на сером мерине.

Я снова кивнул, охваченный восторгом, и, заикаясь, забормотал что-то бессвязное. Брат Лоренс еще раз взглянул на мою рукопись.

— У тебя неплохие задатки писца, — сказал он и ушел, поразив меня своим холодно-рассудочным комплиментом и перспективой провести целых три дня в его обществе. Я решил набраться храбрости и вызвать его на разговор о чудесной копии Евангелия от святого Иоанна.

Ни в Бургундии, ни во Франции, да что там — во всем христианском мире не было человека счастливее меня, когда, спустя день после Благовещения, холодным и ясным весенним утром мы тронулись в путь. Я был счастлив оттого, что брат Лоренс выбрал для путешествия именно эту лошадь, потому что любил Гриса; серый мерин знал это, и я ему тоже очень нравился. Я радовался мыслям — да простит меня Господь — о продуктах в переметных сумах. Как путешественникам нам сделали поблажку: мясо и жареная курица были, по крайней мере для меня, редкой и изысканной едой, потому что отец Симплон строго придерживался правил и никогда не позволял нам, послушникам, ни отступлений от них, ни послаблений, которыми часто открыто пользовались обитатели монастыря более высокого положения.

Брат Лоренс, Грис, хорошая еда… Но всем этим радостям было суждено доставить нам больше мучений, чем удовольствия.

Весь прошлый год стояла неблагоприятная погода: весной, в самое время сева, случилась засуха, и не успевшую укорениться пшеницу выдул со многих полей резкий восточный ветер, поднимавший облака пыли. Август и сентябрь были дождливыми, и немногие уцелевшие посевы, а также фрукты в садах загнили на корню, не успев дозреть. Теперь же, в конце долгой зимы, в стране разразился голод, и на большой дороге появились нищие.

Мне было почти восемнадцать лет, но я никогда раньше не видел таких исхудавших мужчин, женщин и детей с обезумевшими от голода глазами. До шестнадцати я жил в отцовском замке, не бывая нигде, кроме небольшой комнаты, где меня наставлял домашний учитель, и большой залы, где всегда было полно всякой еды. В шестнадцать я стал послушником, и хотя пища, в соответствии с правилами отца Симплона, была грубой, простой, а порой и невкусной, никто из нас не голодал.

У брата Лоренса был, как и полагалось в подобных случаях, небольшой кошель для сбора пожертвований, в котором позвякивали медные монеты. Первой же приставшей к нам группе — это были мужчина, две женщины и ребенок — он роздал традиционную милостыню, но когда за нею потянулись когтистые пальцы, я услышал, как мужчина пробормотал, что толку от денег никакого, поскольку купить на них нечего. Нет ли у нас хлеба? Я инстинктивно потянулся к мешку с провизией, вытащил хлеб и ломоть мяса и был потрясен дикой жадностью, с которой они разорвали еду на куски и тут же пожрали.

— Вот и ушел твой обед, мой мальчик, — заметил брат Лоренс. — Надеюсь, что так безрассудно расставшись с ним, ты не станешь рассчитывать на мой.

Я поклялся, что у меня и в мыслях этого не было, совершенно уверенный в том, что в крайнем случае смогу вообще обойтись без пищи все три дня. И действительно, в первый день у меня не было ни малейшего желания поесть. Меня угнетало зрелище такого количества голодающих и раздражали как протесты должников в Вибрэ, так и безжалостное упорство брата Лоренса в выбивании монастырских податей.

К середине второго дня я почувствовал голод. Мешок мой был пуст, как и желудок, и я больше не мог видеть, как ест свои запасы брат Лоренс. Никогда раньше мне не приходилось задумываться над тем, как выглядят за едой тучные люди, как падают кругом крошки, как от жира лоснятся губы. Я отошел от него и стал кормить лошадь, раздумывая о блудном сыне, поедавшем мякину вместе со свиньями, о долгих постах, описанных в житиях святых, о пребывании Господа в пустыне и о противлении его дьяволу, соблазнявшему хлебом. Я и в самом деле взял и сгрыз несколько зерен из торбы лошади; Грис ласково потыкался в меня мордой, и пришлось напомнить себе о том, что он никогда не смог бы создать той восхитительной рукописи.

Третий день был еще хуже. Боль в животе не проходила, голова словно распухла, и в ней стоял непрерывный шум, ноги дрожали, сознание помутилось. Вместо того, чтобы думать о сорока днях в пустыне или о постах святых, либо о том, какой хороший писец брат Лоренс, но ловил себя на сосредоточении мыслей на каплуне, все еще остававшемся нетронутым в его суме, — в надежде на то, этот добрый человек и христианин все же даст мне поесть и даже, глядя на мои покрывшиеся волдырями пятки, предложит с часок отдохнуть на спине Гриса. Оказавшись за околицей Вибрэ и снова увидев толпы несчастных, я подумал, что если я просто хочу есть, то они умирают голодной смертью. Мои мучения, такие невыносимые после всего трех голодных дней, терзали их уже долгое время. И тогда, сломленный ужасной действительностью, я вскричал:

  2