Особенно,... 
88 
— Ты проиграл.
— Иисусе Христе!
Стук в дверь положил конец воспоминаниям. Коста открыл.
На пороге стояла Клементина — очень элегантная в бледно-розовом костюме фирмы «Шанель» с черной отделкой.
— Можно?
— Конечно, миссис Дюк.
— Зовите меня Клементиной. — Она прошла мимо Косты к Джино. — Привет. Ну как — жених готов?
— К чему?
Она провела языком по тонким губам.
— Разумеется, к свадьбе.
— Сколько у нас времени?
— Двадцать пять минут.
— Слушай, Коста, — небрежно уронил Джино, — сделай мне одолжение, возвращайся через двадцать минут. Мне нужно сказать Клементине несколько слов на ушко.
— Как скажешь. — Коста бросил на ходу восхищенный взгляд на хозяйку и ретировался.
— Малыш в тебя втрескался, — констатировал Джино.
Клементина подошла к трюмо и придирчиво вгляделась в свое умело подкрашенное лицо.
— Неужели?
— Руку на отсечение, — Джино последовал за ней и обнял ее сзади. — Я тоже в тебя влюблен — по-своему. — Он всем телом прижался к ней, так что она почувствовала его эрекцию.
— Джино!
Он начал расстегивать брюки.
— Дай-ка трахну тебя в последний раз в качестве холостяка.
— Не глупи! У нас нет времени. Я навела марафет. Джино, не здесь! Это невозможно!
— Нет ничего невозможного, — он завозился с крючками у нее на юбке. — Не ты ли меня учила?
До Клементины начало доходить, что он не шутит.
— Но это же смешно!
— Да ну? — он стащил с нее юбку, бросил на кровать и взялся за шелковые розовые панталончики.
— Осторожно… мой макияж…
— Нагнись над столом. Тогда я ничего не испорчу.
Она послушалась. Всем ее существом овладело предвкушение. Джино вошел в нее сзади — медленно, смакуя каждое мгновение, как будто у них была в запасе вечность.
— О-о-ох! — вырвалось у Клементины. — Да уж, ты хороший ученик!
— У меня была превосходная учительница.
Двигаясь внутри нее, Джино подумал о предстоящей свадьбе и своем желании иметь детей.
И — впервые за много месяцев — позволил себе подумать о Леоноре.
Он кончил бурно, как никогда, словно исторгнув из себя прошлое.
Сегодня он женится. Пусть это станет началом новой жизни.
Кэрри, 1928–1929
Она словно провалилась в некую дыру. Больницы. Нянечки. Лица. И голоса.
Ей все равно. Пусть сгорят в аду!
— Как вас зовут, дорогая?
— Чем вы занимаетесь?
— Сколько вам лет?
— Кто это с вами сделал?
— Как вас зовут?
— Где вы живете?
— Где ваша мать?
— Где ваш отец?
— Сколько вам лет?
Вопросы. Вопросы. Вопросы. До тех пор, пока голоса начинали сливаться в крик, а лица — в одно безликое — и наконец наступала тишина.
Каждый день одно и то же.
И ломота во всем теле, и рвота, и стоны, и судороги.
Крик. Агония. Снова и снова — крик, пока в один прекрасный день ее не завернули во что-то белое, жесткое и не увезли из больницы.
Совсем другой мир. Комната, где никому не было дела, кричит она или нет, рвет ли на себе волосы, расцарапывает лицо.
Никаких вопросов.
И снова — агония, судороги, сплошная, нескончаемая пытка.
Она превратилась в животное: вырывала у санитара еду, жадно запихивала в глотку куски хлеба, как собака лакала воду из привинченной к полу миски.
Целых два года к ней не возвращалась память. Полная отключка.
И вдруг она проснулась в три часа ночи и вспомнила, что ее имя — Кэрри. Почему же она не дома, с папой и мамой? Она подскочила к запертой двери и стала звать на помощь, но никто не пришел. Она была растеряна и смертельно напугана. Что с ней?
Утром, когда санитар принес еду, она поспешила навстречу.
— Почему я здесь нахожусь? Где я?
Санитар спешил. Эти психи у него в печенках. Никогда не знаешь, что они выкинут.
— Ешь побыстрей! — приказал он, ставя миску на пол.
— Я не хочу есть! — взвыла Кэрри. — Я хочу домой!
Через несколько часов пришел врач.
— Ты, кажется, начала разговаривать?
У нее округлились глаза.
— Естественно.
— Кто ты? Как тебя зовут?
— Меня зовут Кэрри. Я живу в Филадельфии вместе с моей семьей. Мне тринадцать лет.
— Тринадцать? — врач высоко поднял брови.
Она расплакалась.
— Да, тринадцать. Я хочу домой, к маме Сонни! Хочу к маме…
88 
