Особенно,... 
52 
— Значит, ты не больна, Элен?
— Разве я похожа на больную?
— Нет, но это ничего не значит. Ты не больна?
— Нет, — нетерпеливо сказала она. — Тебе Георг еще что-нибудь говорил?
— Все то же. Угрозы. Что ему надо было от тебя?
— Все то же. Не думаю, что он придет еще раз.
— Зачем же он все-таки приходил?
Елена странно улыбнулась.
— Он всегда был таким. Еще в детстве. Братья часто ведут себя так. Он уверен, что заботится о благе семьи. Ненавижу.
— Только из-за этого?
— Я ненавижу его и сказала ему об этом. Но война будет. Он, знает…
Мы замолчали. Шум автомобилей на набережной Августинцев, казалось, стал сильнее. Позади Консьержери, в ясном небе, высилась игла церкви Сен-Шапель. Доносились крики газетчиков. Они подчеркивали глухое рычание моторов, как чайки — шум моря.
— Я не смогу тебя защищать, — сказал я.
— Я знаю.
— Тебя интернируют.
— А тебя?
Я пожал плечами.
— Меня, наверно, тоже. Возможно, что нас разлучат.
Она кивнула.
— А тюрьмы во Франции — это не санатории.
— И в Германии — тоже.
— В Германии тебя бы не арестовали.
Елена сделала нетерпеливое движение.
— Я остаюсь здесь! Ты выполнил свой долг и предупредил меня. Не думай больше об этом. Я остаюсь и не вернусь ни за что.
Я посмотрел на нее.
— К черту заботы о безопасности! — сказала она. — Мне это надоело!
Я обнял ее за плечи.
— Это легко сказать, Элен…
Она оттолкнула меня.
— Тогда уходи! — вскричала она вдруг. — Уходи, если ты боишься ответственности! Я обойдусь без тебя!
Она смотрела на меня, как на Георга.
— Ты мокрая курица! Что тебе надо? Не души меня своей заботой и боязнью ответственности. Я ушла не из-за тебя. Пойми это наконец. Не из-за тебя! Из-за себя!
— Я понимаю.
Она подошла ко мне.
— Поверь мне, — нежно сказала Елена, — я хотела уехать прочь! То, что появился ты, — это случайность. Пойми же это! Безопасность — это еще далеко не все.
— Это правда, — сказал я. — Но она нужна, если любишь кого-то. Для другого.
— Безопасности вообще нет. Ее нет, — повторила она. — Не говори ничего, я знаю лучше, чем ты! Боже, как давно уже я знаю это! Но не будем больше говорить об этом, любимый. Там, за стенами дома, стоит вечер и ждет нас.
— Разве ты не можешь уехать в Швейцарию, если не хочешь возвращаться в Германию?
— Георг говорит, что нацисты ринутся через Швейцарию, как через Бельгию в ту войну.
— Георг не все знает.
— Может быть, он вообще лжет. Откуда он может в точности знать, что должно произойти? Однажды уже казалось, вот-вот вспыхнет война. А потом пришел Мюнхен. Почему не может быть второго Мюнхена?
Я не знал, верила ли она в то, что говорила, или просто хотела убедить меня. В самом деле, как Франция могла решиться на войну? Чего ради она должна сражаться из-за Польши? Ведь ради Чехословакии не пошевелили и пальцем.
Десять дней спустя границы были перекрыты. Началась война.
— Вас сразу арестовали, господин Шварц? — спросил я.
— Нет, у нас в запасе оказалась неделя. Нам не разрешено было покидать город. Дьявольская ирония: в течение пяти лет меня то и дело высылали. Теперь в мгновение ока все переменилось: меня не хотели выпускать. Где тогда были вы?
— В Париже, — сказал я.
— Вас тоже держали на велодроме?
— Конечно.
— Ваше лицо мне незнакомо.
— На велодроме были толпы эмигрантов, господин Шварц.
— Помните эти дни, когда началась война и в Париже было объявлено затемнение?
— Конечно! Казалось, затемнен весь мир.
— И эти маленькие синие огоньки, — продолжал Шварц, — которые тлели на перекрестках улиц в темноте, будто глаза чахоточных. Город не только стал темным, он заболел в этом холодном синем сумраке. Люди зябли, хотя еще было лето. В эти дни я продал один из рисунков, унаследованных от мертвого Шварца. Мне хотелось иметь побольше наличных денег. Но время для продажи стало очень неподходящим. Торговец, к которому я обратился, предложил совсем мало. Я не согласился. В конце концов я продал рисунок богатому кинодельцу, тоже эмигранту, который считал такой капитал более надежным, чем деньги.
Последний рисунок я оставил у владельца гостиницы. После обеда явилась полиция. Их было двое. Они заявили, что я должен попрощаться с Еленой. Она стояла рядом — бледная, с потухшими глазами.
52 
