72 
Вытекшая кровь образовала под головой как бы пурпурную подстилку. Впереди валялся скальпель, послуживший орудием убийства.
Немец не мог пошевельнуться. За его спиной в дверном проеме столпились «чуло», оцепеневшие, как и он, от ужаса. Один из них наспех перекрестился и упал на колени.
Дон Федерико заставил себя подойти и прикоснуться пальцем к щеке Моники. Кожа была еще мягкой и теплой. Смерть наступила несколько минут назад. У него промелькнула безумная мысль приставить эту еще красивую голову к телу. Разум его помутился. Это же невозможно, чтобы Моника умерла! В его сознании не укладывалось, что нашелся безумец, который взял и распилил ее, живую, на две части.
Он повернулся к индейцам, глаза его сверкали сумасшедшим огнем:
– Вы что, ничего не могли поделать? Самый старый индеец покачал головой:
– Сеньор, у него был револьвер.
Немцу захотелось взять эту голову в руки и убаюкать ее, как он убаюкивал погибшую ламу. Итак, Клаус Хейнкель отомстил ему страшной местью. Федерико не понимал, однако, цели этого бесполезного убийства. Что же заставило вдруг Клауса сжечь разом все мосты?..
Как во сне, Федерико взял свой парабеллум из тумбочки, вставил магазин и вышел из комнаты, осторожно закрыв за собой дверь, как будто боясь потревожить Монику.
– Ничего не трогайте, – сказал он «чуло». – Я сам обращусь в полицию.
Мысль о Монике, лежащей в гробу, казалась ему непереносимой. Он сел в «мерседес», резко рванул с места и понесся по дороге в Ла-Пас, едва не врезавшись в грузовик. Через три минуты он выключил счетчик. «Чуло» шедшие по обочине шоссе, шарахались в стороны от машины, болидом пролетавшей в нескольких сантиметрах от них. Но дон Федерико Штурм ничего этого не видел.
* * *
Отец Маски скорбно покачал головой:
– Я больше ничего не могу сделать для вас, несчастный сын мой. Положитесь во всем на волю Божью.
– Помогите же мне, разрешите остаться здесь, – взмолился Клаус Хейнкель. – Они не осмелятся прийти за мной сюда. А потом я уеду, клянусь вам.
Священник с трудом удерживал гримасу боли. Хотя обе ноги оставались в гипсе, он все-таки предпочел вернуться в монастырские стены.
– Вы ведь только что совершили ужасные преступления, – пробормотал он. – Преступления против боливийцев, чья страна дала вам приют, и против женщины, которая не сделала вам ничего дурного.
Клаус Хейнкель вздрогнул. Напрасно он рассказал все про Монику. Покидая тот дом, он вначале решил было отдаться в руки правосудия. Но затем, по дороге, инстинкт самосохранения все-таки возобладал. Нет, смерть Клаусу Хейнкелю давалась нелегко... Своя собственная, во всяком случае.
– Но вы ведь уже помогали людям, поступавшим в тысячу раз хуже меня, – сказал он с горечью. – А дон Федерико? По его приказу были расстреляны тысячи русских военнопленных, женщины, дети, он сжигал целые деревни...
– Но тогда была война.
Челюсть вновь свело судорогой. Клаус сжал зубы. Он расхотел умирать. Даже несмотря на смерть Моники. Однако за ним по пятам устремилась вся боливийская полиция, не говоря уже о доне Федерико.
Вдруг у Хейнкеля потекли слезы. Он оплакивал самого себя. Отец Маски потрепал его по плечу:
– Мужайтесь, Клаус, мужайтесь, – проговорил он по-немецки.
Хейнкель всхлипнул.
– Ладно. Попробую пересечь парагвайскую границу на машине. И тем хуже, если мне придется убивать еще кого-нибудь по пути, это останется на вашей совести.
Отец Маски вновь покачал головой с прискорбным видом:
– Не тешьте себя иллюзиями, Клаус. Господь отдаст кесарево кесарю.
Но Клаус уже уходил. Стремительно прошагав коридор, он толкнул дверь в монастырской ограде – и остановился как вкопанный на пороге. Вокруг украденной им машины столпились боливийские полицейские. Один из них узнал его и пронзительно закричал.
Немец не успел податься назад. Через несколько секунд вся куча-мала была на нем, ревущая, осыпавшая его ударами ног, дубинок, прикладов. От удара дубинки нижняя губа его треснула, от нового удара прикладом Хейнкель взвыл. Напрасно он отбивался, силы были неравны. Ему удалось еще выхватить револьвер, но кто-то из полицейских вывернул ему кисть, и оружие упало на землю.
– Смерть ему! Смерть! – вопили разъяренные полицейские.
От нового, еще более сильного удара Клаус Хейнкель потерял сознание.
* * *
Кабинет Уго Гомеса плыл перед его глазами, как мираж в пустыне. Клаус Хейнкель попытался задержать взгляд на чем-нибудь. Он услышал голос, приказавший по-испански:
72 
