– Я не посылал их.
– Почему?
Ну вот. Намного легче целый месяц сидеть в кабинете и репетировать, как он скажет ей все то, что надо было сказать несколько лет назад. Теперь у него появился шанс выяснить все до конца, а он молчал в нерешительности, опять боясь, что она узнает правду. Наконец он вздохнул полной грудью, набираясь решимости:
– По той же причине, по которой я отказался от близости с тобой. Я боялся. Я знал, что ты можешь покорить любого мужчину.
– Любого мужчину?
– Да. Ты могла бы быть с Томми. Если у тебя столько возможностей, как я мог рассчитывать на то, что ты захочешь быть со мной?
– То есть?
– Я – калека.
– В этом все дело, да? Итак, с чего ни начнешь, все заканчивается калекой.
– Да. Потому что я калека и надо смотреть правде в глаза. Последние три года я только и думал о том, чего не смогу делать, будучи рядом с тобой, тогда как для любого другого мужчины – Томми – это не составит никакого труда.
– Ничего себе. Зачем ты мучил себя?
– Затем, что мне надо было пройти через это. Затем, что я должен был убедить себя – ты не могла бы полюбить меня, даже если бы я не был калекой. Значит, и не надо думать о том, что я калека. Об этом ты должна знать, прежде чем покинешь меня навсегда. Теперь мне плевать. Калека – не калека. Получеловек. Две трети человека. Все равно. Я хочу тебя… Сейчас и на всю жизнь, – добавил он со страстью, подчинившись велению сердца.
Все. Дело сделано. Теперь пусть решает Дебора, а он сказал все, что хотел сказать, правда, с запозданием на три года, но теперь – все равно. Если она покинет его, то уж, во всяком случае, будет знать о нем и самое плохое, и самое хорошее. А он как-нибудь смирится.
– Чего ты хочешь от меня? – спросила Дебора.
– Тебе известен ответ.
Собака беспокойно заерзала. Кто-то крикнул, стоя на газоне, по другую сторону Чейн-Уок. Дебора не сводила взгляда с реки. Проследив за ее взглядом, Сент-Джеймс увидел, что лебеди одолели наконец последние сваи моста и плыли, как плыли прежде и как будут плыть всегда, в свой спокойный и неизменный Баттерси.
– Дебора.
Лебеди подсказали ей слова.
– Как лебеди, Саймон?
Этого было более чем достаточно.
– Как лебеди, любимая.