Евреиновой А. М., 24 сентября 1889 ^*

688. А. М. ЕВРЕИНОВОЙ

24 сентября 1889 г. Москва.

24 сентябрь.

Многоуважаемая Анна Михайловна!

Посылаю Вам рассказ — «Скучная история (Из записок старого человека)» ^* . История в самом деле скучная, и рассказана она неискусно. Чтобы писать записки старого человека, надо быть старым, но виноват ли я, что я еще молод?

К повести своей (или к рассказу — это всё равно) прилагаю прошение:

1) 25 оттисков.

2) Пришлите корректуру — это непременно. Кое-какие места я почищу в корректуре ^* ; многое ускользает в рукописи и всплывает наружу, только когда бывает отпечатано. Корректуру я не продержу долее одного дня.

3) Было бы весьма желательно, чтобы рассказ вошел в одну книжку. Делить его на две части — значит сделать его вдвое хуже.

Цензуру он, вероятно, пройдет благополучно ^* . Если цензор зачеркнет на первой странице слово «иконостасом», то его можно будет заменить «созвездием» или чем-нибудь вроде.

Теперь о гонораре. Денег у меня пока много. Если для Вашей конторы удобнее высылать мне гонорар по частям, а не сразу, то предложите ей разделить его на 4–5 частей и высылать его мне ежемесячно. Если я должен что-нибудь, то велите погасить долг.

Ну, что Сибирякова? ^*

Все мои Вам кланяются, я тоже и желаю всего хорошего. Поклонитесь Марии Дмитриевне ^* , а Алексею Николаевичу я буду писать сейчас.

Душевно преданный

А. Чехов.

Те медицинские издания, которые присылаются в редакцию для отзыва, не бросайте, а, если можно, берегите для Вашего покорнейшего слуги. Я всегда с завистью гляжу на Ваш стол, где лежат эти издания, перемешанные со всякой всячиной.

Плещееву А. Н., 24 сентября 1889 ^*

689. А. Н. ПЛЕЩЕЕВУ

24 сентября 1889 г. Москва.

24 сентября.

Это письмо, дорогой Алексей Николаевич, посылается на почту вместе с рассказом, на который я наконец махнул рукой и сказал ему: изыди от меня, окаянный, в огнь скучной критики и читательского равнодушия! Надоело с ним возиться. Называется он так: «Скучная история (Из записок старого человека)» ^* . Самое скучное в нем, как увидите, это длинные рассуждения, которых, к сожалению, нельзя выбросить, так как без них не может обойтись мой герой, пишущий записки. Эти рассуждения фатальны и необходимы, как тяжелый лафет для пушки. Они характеризуют и героя, и его настроение, и его вилянье перед самим собой. Прочтите, голубчик, и напишите мне. Прорехи и пробелы Вам виднее, так как рассказ не надоел еще Вам и не намозолил глаз, как мне.

Боборыкин ушел от Горевой ^* и умно сделал. Человеку с такой литературной репутацией, как у него, не место в этом театре, да и не к лицу быть мишенью для насмешек и сплетен разных прохвостов и ничтожеств. Он не перестал быть для меня симпатичным ^* ; я писал Вам, что он показался мне чудаком в высшей степени, и он в самом деле чудак. Его пребывание у Горевой, его «Дон Карлосы» и «Мизантропы», разыгрываемые сапожниками ^* , это если не шалость, то чудачество.

Островский вовсе не консерватор ^* . Он просто обыватель, ведущий замкнутую жизнь, сердитый на себя в настоящем, любящий свое прошлое и не знающий, на чем бы сорвать свое сердце. Человек он добрый и в высшей степени добропорядочный; но спорить с ним трудно. Трудно не потому, что высказывает он противоположные взгляды, а потому, что приемы для спора у него времен очаковских и покоренья Крыма ^* .

Сейчас иду на заседание Комитета — это первое заседание в этом сезоне.

Все говорят и пишут мне, что<бы> я написал большую пьесу. Актеры Малого театра берут с меня слово, что я непременно напишу. Эх, кабы было время! Хорошей пьесы не написал бы, но деньжищ заграбастал бы достаточно.

Смешно сказать, «Иванов» и книжки сделали меня рантьером. Будь я один, мог бы прожить безбедно года два-три, лежа на диване и пуская плевки в потолок.

  102