138 
В своих письмах Чехов сообщал, что Давыдов однажды (это было 26 октября) затащил его к себе, «продержал до трех часов ночи», нашел в пьесе «пять превосходных ролей», уверял, что в ней все «тонко, правильно, чинно и благородно», и отнесся к ней «горячо, с восторгом» (Ал. П. Чехову, 29 октября). Давыдов, по словам Чехова, был убежден, что «Иванов» «лучше всех пьес, написанных в текущий сезон» (Лейкину, 4 ноября), что он «написал вполне законченную вещь и не сделал ни одной сценической ошибки» (Ежову, 27 октября); там же Чехов отметил: «Давыдов <…> понял Иванова так, как именно я хочу».
3
После премьеры спектакля в театре Корша Чехов задумал выпустить пьесу отдельным литографированным изданием и сдать ее в театральную библиотеку для рассылки по провинции. Чтобы получить право на публикацию, необходимо было снова представить пьесу в цензуру — уже не драматическую, а общую. С этой целью к 24 ноября им был подготовлен новый текст ранней редакции — исправленный и доработанный (Ценз. 87-2).
В текст пьесы были введены дополнительно (видимо, частично с учетом сценической интерпретации пьесы) авторские ремарки: Плачет, Пьет, Смеется, Встает, Поет, Идя за ней, Пауза и т. п.
Рукой Чехова в экземпляре Ценз 87-2 вычеркнуты слова Саши, характеризовавшие Иванова: «Честен, великодушен, доверчив, мягок, как воск» (д. II, явл. 3). В речи персонажей опущен ряд просторечных и обиходно-фамильярных оборотов, например: «в графини лезет… Ах, волк те заешь…» (в речи Дудкина — д. IV, к. 1, явл. 2), «помер» заменено на «умер» (в речи Бабакиной), «нетусь» на «нет» (в речи лакея) и т. п.
В исправленном тексте простые предложения трансформировались в сложные, точки заменялись многоточиями или восклицательными знаками (подобные разночтения в вариантах не отражены), например: Ах, да — чуть было не забыл. /Ах, да! Чуть было не забыл…; Дядя, закрой окно./ Дядя, закрой окно!.. и т. п.
Отредактированный экземпляр пьесы Чехов послал 24 ноября в редакцию «Нового времени». До представления пьесы в цензуру с ней познакомились А. С. Суворин, В. П. Буренин, А. Н. Маслов (Бежецкий) и другие лица. Прибыв вскоре и сам в Петербург, Чехов писал оттуда, что «самое живое, нервное участие» в пьесе принял Суворин: он был сильно возбужден ею, держал у себя Чехова по целым часам и «трактовал» о ней (Давыдову, 1 декабря).
Передавая мнение своих литературных «судей» в Петербурге, Чехов сообщал, что пьеса произвела на них «очень недурное впечатление», что, по их мнению, «характеры достаточно рельефны, люди живые, а изображаемая в пьесе жизнь не сочинена», «язык безукоризнен». Особое одобрение вызвала сцена IV акта, «где Иванов прибегает перед венцом к Саше. Суворин в восторге от этого места» (там же).
Однако драматургическое построение пьесы вызвало у петербургских ее ценителей серьезные претензии. Отступления от привычных канонов были восприняты с явным неодобрением: «Пьеса написана небрежно. С внешней стороны она подлежит геенне огненной и синедриону». Буренин нашел, что «в первом действии нет завязки, — это не по правилам». Указывалось также, что финал пьесы составляет «сценическую ложь» и должен быть переделан. Наконец, в целях разъяснения Иванова Суворин советовал «дать ему монолог» (там же).
Мысли о переделке пьесы зародились у Чехова буквально на следующий день после того, как он увидел «Иванова» на коршевской сцене. Он с огорчением отметил тогда прямолинейно-вульгарное исполнение актерами комедийных сцен («балаган и кабак»), «длиннейший, утомительный антракт» между двумя картинами в IV акте и непонятую «охладевшей и утомленной публикой» развязку пьесы (Ал. П. Чехову, 20 ноября). В этих замечаниях Чехова содержались первоначальные наметки плана предстоящих изменений: исключение комедийных сцен с шаферами, объединение двух картин в одну и переделка финала, по поводу которого Чехов писал: «У меня есть вариант».
После премьеры Чехов как будто был преисполнен решимости произвести такую переделку немедленно: «Второй раз пьеса идет 23-го, с вариантом и с изменениями — я изгоняю шаферов» (там же). Однако это намерение вряд ли было реализовано: все существенные изменения текста подлежали обязательному предварительному утверждению драматической цензурой, но никаких «вариантов» Чехов туда не представлял. Да и не было у него в то время необходимого расположения к работе и не заглохли еще воспоминания о неудачной коршевской постановке и приеме, оказанном пьесе московскими рецензентами. Он сам признавался: «… мне после Москвы так опротивела моя пьеса, что я никак не заставлю себя думать о ней: лень и противно» (Чеховым, 3 декабря).
138 
