169 
— Вы не знаете, что было дальше? Не знаете? — ворчал судья, диктуя секретарю протокол допроса. — Черт побери! Но, по-моему, и того, что вы рассказали, вполне достаточно. Ваше дело ясно как день, тем более что виконт де Мармань — один из фаворитов госпожи д'Этамп. Она-то и подала на вас жалобу, мой юный храбрец!
— Вот те на! — воскликнул школяр, начинавший волноваться. — Но скажите, господин судья: неужели дела мои и впрямь так плохи, как вы говорите?
— Еще хуже, мой друг! Гораздо хуже! Я не привык запугивать клиентов. И предупреждаю вас на тот случай, если вы захотите сделать какие-нибудь распоряжения…
— Распоряжения! — вскричал школяр. — Но, господин судья, разве у вас есть основания думать, что мне грозит…
— Вот именно, — ответил судья, — вот именно. Вы пристаете на улице к знатному человеку, вызываете его на дуэль и протыкаете шпагой. И после этого вы еще спрашиваете, не грозит ли вам что-нибудь! Да, мой милый, вам грозит опасность, и даже очень большая!
— Но ведь дуэли случаются каждый день, и я никогда не слыхал, чтобы людей за это судили.
— Вы правы, мой юный друг, но так бывает только в тех случаях, когда оба дуэлянта дворяне. О! Если двое дворян во что бы то ни стало желают свернуть друг другу шею, это, в конце концов, их личное дело, и король не станет вмешиваться. Но если бы в один прекрасный день простолюдинам пришло в голову передраться с дворянами — а ведь простолюдинов во много раз больше, чем дворян, — то вскоре не осталось бы на свете ни одного дворянина, что было бы, право, очень жаль.
— А как вы полагаете, сколько дней может продолжаться судебное разбирательство?
— Пять-шесть дней.
— Как, — вскричал Жак, — всего пять-шесть дней?!
— Разумеется. Дело совершенно ясное: человек убит, вы сознаетесь, что вы его убийца, и правосудие удовлетворено. Но если… — продолжал судья еще более благодушно, — если два-три лишних дня устроили бы вас…
— Даже очень устроили бы! — воскликнул Жак.
— Ну что ж, можно затянуть судопроизводство и выиграть эти два-три дня. Вы славный малый, и, в конце концов, мне хотелось бы вам чем-нибудь помочь.
— Благодарю вас, господин судья.
— А теперь, — продолжал судья, — нет ли у вас какой-нибудь просьбы?
— Мне хотелось бы священника. Можно?
— Конечно! Вы имеете на это право.
— В таком случае, господин судья, велите мне его прислать.
— Я непременно выполню вашу просьбу, мой юный друг. И не поминайте меня лихом.
— За что же? Напротив, я от души вам благодарен.
— Господин школяр, не можете ли вы исполнить одну мою просьбу? — подходя к Жаку, сказал вполголоса секретарь.
— Охотно, — ответил Жак. — В чем дело?
— Но у вас, может быть, есть родные, друзья или еще кто-нибудь, кому вы хотели бы оставить свои вещи?
— Друзья? У меня есть один-единственный друг, но он, как и я, в тюрьме. Ну, а что касается родни, так у меня остались только двоюродные, вернее, даже троюродные братья. Поэтому говорите прямо, господин секретарь, что вы от меня хотите.
— Сударь, я бедный человек, и у меня пятеро детей.
— Прекрасно, что же дальше?
— Видите ли, мне вечно не везет, хотя я и выполняю свои обязанности честно и аккуратно. Все мои собратья по профессии обгоняют меня.
— Почему же?
— Почему? Вот то-то и оно! Я вам скажу почему.
— Да-да, я слушаю.
— Потому что им везет.
— А-а!
— А почему им везет, вы не знаете?
— Именно об этом я и хотел спросить вас, господин секретарь.
— Так я вам это скажу, господин школяр.
— Сделайте милость.
— Им везет потому… — Секретарь еще больше понизил голос. — Им везет потому, что у каждого лежит в кармане кусок веревки повешенного. Поняли?
— Нет.
— Не очень-то вы сообразительны. Вы будете завещание писать, не правда ли?
— Завещание? А зачем?
— Как вам сказать… Ну, затем, чтобы вашим наследникам не пришлось из-за вас судиться. Так вот: упомяните в завещании Марка-Бонифация Гримуано, секретаря уголовного судьи города Парижа, и распорядитесь, чтобы палач дал ему кусочек вашей веревки.
— А-а! — глухо протянул Жак. — Теперь понимаю.
— И вы исполните мою просьбу?
— Еще бы, конечно!
— Только не забудьте, молодой человек. Мне и другие обещали, но одни из них умерли без завещания, другие неправильно написали мое имя — Марк-Бонифаций Гримуано, — а к этому придрались и завещание признали недействительным; наконец, третьи, хотя и были настоящими преступниками — уж поверьте моему слову, сударь, — добились-таки помилования и хоть все равно кончили жизнь на виселице, но где-нибудь в других краях. Я было совсем отчаялся, как вдруг вы попали к нам!
169 
