Особенно,... 
23 
Потом стал вспоминать в «Липпе», когда я снова смог написать рассказ, после того как все потерялось. Это было в Кортина-д'Ампеццо, когда я вернулся к Хэдли после весеннего катания на лыжах, которое мне пришлось прервать, потому что надо было ехать по заданию в Рейнланд и Рур. Это был очень простой рассказ под названием «Не в сезон», и я отбросил настоящий финал, где старик повесился. Я отбросил его, исходя из своей новой теории, что можно опустить что угодно, если опускаешь сознательно, и опущенный кусок усилит рассказ, заставит людей почувствовать больше того, что они поняли.
Ну вот, думал я, они у меня такие, что их не понимают. В этом почти нет сомнения. И уж точно на них нет спроса. Но их поймут, так же как это всегда бывает с живописью. Нужно только время, и еще нужна уверенность.
Когда экономишь на еде, необходимо лучше владеть собой, иначе погрязнешь в голодных мыслях. Голод — хороший воспитатель, на нем учишься, но можешь и что-нибудь придумать. И пока они не понимают, ты опередил их. Ну да, подумал я, уже настолько опередил, что не можешь питаться регулярно. Хорошо бы, они слегка тебя нагнали.
Я знал, что должен написать роман. Но это казалось непосильным делом, когда с большим трудом высиживаешь абзац, который мог быть выжимкой того, что хватило бы на роман. Необходимо было писать более длинные рассказы, как тренируются для более длинных дистанций. Когда я писал прошлый роман, тот, что пропал с украденным чемоданом на Лионском вокзале, у меня была юношеская лирическая легкость, такая же обманчивая и хрупкая, как юность. Я понимал, что, может быть, и к лучшему эта потеря, но понимал также, что должен написать роман. Буду откладывать, пока потребность не станет сильнее меня. Будь я неладен, если примусь писать роман только для того, чтоб мы могли регулярно обедать. Я примусь за него тогда, когда невозможно станет заниматься ничем другим, когда у меня не будет выбора. Пусть он набухает. Я пока напишу длинный рассказ о чем-нибудь таком, что лучше всего знаю.
Тем временем я заплатил по счету, вышел, повернул направо и пересек улицу Рен, чтобы не соблазниться чашкой кофе в «Де-Маго», и кратчайшей дорогой, по улице Бонапарта, направился к дому.
А что я знал лучше всего, о чем не писал и что упустил? О чем знал по-настоящему, и что волновало больше всего? Тут и выбирать не приходилось. Выбрать надо было только улицы, которые быстрей всего приведут тебя к рабочему месту. Я пошел по улице Бонапарта к Гинеме, потом к улице Аса и через улицу Нотр-Дам-де-Шан в «Клозери де Лила».
Я сел в углу, так что предвечерний свет падал из-за моего плеча, и стал писать в блокноте. Официант принес мне café crème[22], я дал ему остыть, выпил половину, отставил чашку и продолжал писать. Когда писать перестал, мне еще не хотелось расставаться с рекой, где я видел форелей в бочаге и воду, вздувавшуюся от напора на деревянные сваи моста. Рассказ был о возвращении с войны, хотя война в нем не упоминалась.
Но утром снова будет река, и я должен создать ее, и окрестность, и все, что произойдет. Впереди дни, когда это надо будет делать каждый день. Все остальное не имело значения. У меня в кармане деньги из Германии, с этой стороны все в порядке. Кончатся они — придут какие-нибудь другие.
Надо только сохранить ясную голову до завтрашнего утра, когда снова примусь за работу. В те дни нам даже не приходило в голову, что с чем-нибудь могут возникнуть трудности.
9
Форд Мэдокс Форд и ученик дьявола
Когда мы жили на улице Нотр-Дам-де-Шан, на верхнем этаже дома над двором с лесопилкой, ближайшим хорошим кафе было «Клозери де Лила», одно из самых симпатичных кафе в Париже. Зимой там было тепло, а весной и осенью — приятно сидеть снаружи за столиками под деревьями с той стороны, где статуя маршала Нея, или за обычными квадратными столами под большими тентами на бульваре. Двое официантов были нашими хорошими друзьями. Посетители «Дома» и «Ротонды» в «Лила» не ходили. Тут у них не было знакомых, и, приди они, никто бы на них глазеть не стал. В те дни многие ходили в несколько кафе на углу бульвара Монпарнас и бульвара Распай, чтобы показать себя публике, и в таких местах всегда ожидалось появление журналистов как поденной замены бессмертия.
Когда-то в «Клозери де Лила» более или менее регулярно собирались поэты, последним первостепенным поэтом был Поль Фор — я его никогда не читал. А единственный поэт, которого я там видел, был Блез Сандрар с расплющенным лицом боксера и подколотым к плечу пустым рукавом; целой рукой он сворачивал сигареты. Он был хорошим собеседником, пока не напивался, и когда врал, его было интереснее слушать, чем тех, кто рассказывал правду. Но тогда он был единственным поэтом, ходившим в «Лила», и я видел его там только раз. Большинство посетителей знали друг друга, но лишь настолько, чтобы обменяться кивками; среди них были пожилые бородатые господа в поношенных костюмах, приходившие с женами и любовницами, иные — с красными ленточками ордена Почетного легиона в петлицах, иные — без. Мы оптимистически зачислили их в savants, ученые, и они сидели над своими аперитивами почти так же долго, как над своими café crème — люди в более потрепанных костюмах с фиолетовыми ленточками ордена Академических пальм, тоже приходившие с женами или любовницами; пальмы же, решили мы, никакого отношения к Французской академии не имеют, а означают, что эти люди — профессора и преподаватели.
23 
