Особенно,... 
40 
— Вы славный, Уилсон-Харрис, — сказал Билл. — Мы зовем вас Харрис, потому что любим вас.
— Знаете, Барнс, вы даже не понимаете, как мне хорошо с вами.
— Попользуйтесь еще стаканчиком, — сказал я.
— Правда, Барнс, вы не можете этого понять. Вот и все.
— Пейте, Харрис.
На обратном пути из Ронсеваля Харрис шел между нами. Мы позавтракали в гостинице, и Харрис проводил нас до автобуса. Он дал нам свою визитную карточку с лондонским домашним адресом, адресом конторы и адресом клуба, а когда мы сели в автобус, он вручил нам по конверту. Я вскрыл свой конверт и увидел там с десяток искусственных мух. Харрис сам приготовил их. Он всегда готовил их сам.
— Послушайте, Харрис… — начал я.
— Нет, нет! — сказал он. Он уже слезал с автобуса. — Это вовсе не первосортные мухи. Я просто подумал, что, когда вы будете насаживать их, вы, может быть, вспомните, как хорошо мы провели время.
Автобус тронулся. Харрис стоял у подъезда почты. Он помахал нам. Когда мы покатили по дороге, он повернулся и пошел обратно к гостинице.
— Правда, Харрис очень милый? — сказал Билл.
— Он, кажется, в самом деле хорошо провел время.
— Он-то? Ну еще бы!
— Жалко, что он не поехал с нами в Памплону.
— Ему хочется рыбу ловить.
— Да. И еще неизвестно, как наши англичане поладили бы между собой.
— Вот это верно.
Мы приехали в Памплону под вечер, и автобус остановился у подъезда отеля Монтойи. На площади протягивали электрические провода для освещения площади во время фиесты. Когда автобус остановился, к нему подошло несколько ребят, и таможенный чиновник велел всем сошедшим с автобуса развязать свои узлы тут же, на тротуаре. Мы вошли в отель, и на лестнице я встретил Монтойю. Он пожал нам руки, улыбаясь своей обычной смущенной улыбкой.
— Ваши друзья здесь, — сказал он.
— Мистер Кэмпбелл?
— Да. Мистер Кон, мистер Кэмпбелл и леди Эшли.
Он улыбался, словно хотел еще что-то сказать.
— Когда они приехали?
— Вчера. Я оставил для вас ваш старый номер.
— Вот спасибо. Вы дали мистеру Кэмпбеллу номер с окнами на площадь?
— Да. Те комнаты, которые мы с вами выбрали.
— А где они сейчас?
— Они, кажется, пошли смотреть, как играют в пелоту.
— А что быки?
Монтойя улыбнулся.
— Сегодня вечером, — сказал он. — Сегодня в семь часов привезут вильярских, а завтра — мьюрских. Вы все пойдете смотреть?
— Непременно. Они никогда не видели выгрузки быков.
Монтойя положил мне руку на плечо.
— Значит, там увидимся.
Он снова улыбнулся. Он всегда улыбался так, точно бой быков был нашей с ним личной тайной, немного стыдной, но очень глубокой тайной, о которой знали только мы. Он всегда улыбался так, точно для посторонних в этой тайне, которую мы одни с ним понимали, было что-то непристойное. Не следовало открывать ее людям, которым не дано понять ее.
— Ваш друг тоже aficionado? — Монтойя улыбнулся Биллу.
— Да. Он нарочно приехал из Нью-Йорка, чтобы увидеть праздник святого Фермина.
— Неужели? — Монтойя вежливо удивился. — Но он не такой aficionado, как вы.
Он опять смущенно положил мне руку на плечо.
— Такой же, — сказал я. — Он настоящий aficionado.
— Но все-таки не такой, как вы.
Aficion значит «страсть». Aficionado — это тот, кто страстно увлекается боем быков. Все хорошие матадоры останавливались в отеле Монтойи, то есть те, что были aficionado, останавливались у него. Матадоры, работающие только ради денег, иногда останавливались, но никогда не заезжали во второй раз. Хорошие матадоры приезжали каждый год. В комнате Монтойи висели их фотографии с собственноручными надписями. Они были подарены либо Хуанито Монтойе, либо его сестре. Фотографии тех матадоров, которых Монтойя признавал, висели в рамках на стене. Фотографии матадоров, лишенных aficion, Монтойя держал в ящике стола. На многих были самые лестные надписи. Но это не имело значения. Однажды Монтойя все их вынул из ящика и бросил в корзину. Он не желал хранить их у себя.
Мы часто говорили с ним о быках и о матадорах. Я останавливался в отеле Монтойи уже несколько лет подряд. Разговор наш никогда не бывал длинным. Нам просто доставляло удовольствие обменяться мнениями. Нередко люди, приехавшие издалека, прежде чем покинуть Памплону, заходили на несколько минут к Монтойе, чтобы поговорить о быках. Все это были страстные любители боя быков. Такие всегда могли получить номер, даже когда отель был переполнен. Монтойя иногда знакомил меня с ними. Сперва они держались очень чопорно и относились ко мне, как к американцу, с насмешливым недоверием. Почему-то считалось, что американцу недоступна подлинная страсть. Он может притворяться или принимать возбуждение за страсть, но не может быть настоящим aficionado. Когда же они убеждались в подлинности моей страсти — а для этого не существовало ни пароля, ни каких-либо обязательных вопросов, скорей всего, это была своего рода устная проверка, некий искус, во время которого вопросы ставились осторожно, с недомолвками, — тогда они так же смущенно клали мне руку на плечо или говорили: «Buen hombre»[9]. Но чаще они старались коснуться меня. Казалось, это прикосновение нужно им, чтобы удостовериться в моей aficion.
40 
