175 
– Ну что? – спросил он, входя. – Говорят, моя малютка Фоссэз все еще хворает?
– Вот видите, ваше величество, – воскликнула девушка, которой присутствие ее возлюбленного и сознание, что он окажет ей поддержку, придало смелости, – вот видите, король ничего не сказал, и я поступаю правильно, отрицая…
– Государь! – перебила ее королева, обращаясь к Генриху. – Прошу вас, положите конец этой унизительной борьбе; из нашего разговора я поняла, что ваше величество почтили меня своим доверием и открыли мне, чем больна мадемуазель. Предупредите же ее, что я все знаю, дабы она больше не позволяла себе сомневаться в истинности моих слов.
– Малютка моя, – спросил Генрих, и в голосе его звучала нежность, которую он даже не пытался скрыть, – значит, вы упорно все отрицаете?
– Эта тайна принадлежит не мне, сир, – ответила мужественная девушка, – и покуда я не услышу из ваших уст разрешения все сказать…
– У моей малютки Фоссэз – благородное сердце, государыня, – ответил Генрих. – Умоляю вас, простите ее; а вы, милое дитя, доверьтесь всецело доброте вашей королевы; высказать ей признательность мое дело – это я беру на себя.
И Генрих, взяв руку Маргариты, горячо пожал ее.
В эту минуту девушку снова захлестнула волна жгучей боли; изнемогая от страданий; согнувшись вдвое, словно лилия, сломленная бурей, она с глухим, щемящим стоном склонила голову.
Бледное чело несчастной, полные слез глаза, влажные, рассыпавшиеся по плечам волосы – все это глубоко растрогало Генриха; а когда на висках и над верхней губой мадемуазель Фоссэз показалась та, вызванная страданиями испарина, которая как бы предвещает агонию, он, лишившись самообладания, широко раскрыл объятия, бросился к ее ложу и, упав перед ним на колени, пролепетал:
– Дорогая моя! Любимая моя Фоссэз!
Маргарита, мрачная и безмолвная, отошла от них, стала у окна и молча прижалась пылающим лбом к стеклу.
Мадемуазель Фоссэз из последних сил приподняла руки, обвила ими шею своего любовника и приникла устами к его устам, думая, что она умирает, и желая в этом последнем, неповторимом поцелуе передать ему свою душу и свое последнее прости. Затем она лишилась чувств.
Генрих, такой же бледный, изнемогающий, онемевший, как она, уронил голову на простыню, которая покрывала ложе бедняжки и, казалось, должна была стать ее саваном.
Маргарита подошла к этой чете, в которой слилось физическое и нравственное страдание.
– Встаньте, государь, и дайте мне выполнить тот долг, который вы на меня возложили, – заявила она голосом, полным решимости и величия.
Когда Генрих, видимо, встревоженный ее поведением, нехотя приподнялся на одном колене, она прибавила:
– Вам нечего опасаться, государь; когда уязвлена только моя гордость, я сильна; я не поручилась бы за себя, если бы страдало мое сердце; но, к счастью, оно здесь совершенно ни при чем.
Генрих поднял голову.
– Ваше величество? – вопросительно сказал он.
– Ни слова больше, ваше величество, – молвила Маргарита, простирая руку вперед, – а то я подумаю, что ваша снисходительность зиждется на расчете. Мы – брат и сестра, мы сумеем понять друг друга.
Генрих подвел ее к мадемуазель Фоссэз и вложил ледяные пальцы девушки в пылающую руку Маргариты.
– Идите, сир, идите, – сказала королева, – вам пора на охоту! Чем больше народу вы возьмете с собой, тем меньше любопытных останется у ложа… мадемуазель Фоссэз.
– Но ведь в прихожих, – возразил король, – нет ни души.
– Не удивительно, сир, – ответила Маргарита, усмехнувшись, – все вообразили, что здесь чума; итак, поскорее ищите развлечений в другом месте!
– Ваше величество, – ответил Генрих, – я уезжаю и буду охотиться на пользу нам обоим!
Бросив последний долгий нежный взгляд на мадемуазель Фоссэз, все еще не пришедшую в чувство, он выбежал из комнаты.
В прихожей он тряхнул головой, словно стараясь отогнать от себя всякую тревогу; затем, улыбаясь свойственной ему насмешливой улыбкой, он поднялся к Шико, который, как мы уже упомянули, спал крепчайшим сном.
Король приказал отпереть дверь и, подойдя к постели, принялся расталкивать спящего, приговаривая:
– Эй-эй, куманек, вставай, уже два часа утра!
– Черт возьми, – пробурчал Шико. – Сир, вы зовете меня своим кумом, уж не принимаете ли вы меня за герцога Гиза?
В самом деле, говоря о герцоге Гизе, Генрих обычно называл его кумом.
175 
