70 
Итак, настоятель дремал в своем кресле, и в солнечном свете, проникшем к нему, как обычно, отливали серебристым сиянием алые и перламутровые краски на лице спящего.
Дверь комнаты потихоньку отворилась. Не разбудив настоятеля, вошли два монаха.
Первый был человек тридцати – тридцати пяти лет, худой, бледный, все мускулы его были нервно напряжены под одеянием монаха ордена святого Иакова. Голову он держал прямо. Не успевал еще произнести слова, а соколиные глаза уже метали стрелу повелительного взгляда, который, впрочем, смягчался от движения длинных светлых век: когда они опускались, отчетливей выступали темные круги под глазами. Но когда, наоборот, между густыми бровями и темной каймой глазных впадин сверкал черный зрачок, казалось – это блеск молнии в разрыве двух медных туч.
Монаха этого звали брат Борроме. Он уже в течение трех недель являлся казначеем монастыря.
Второй был юноша семнадцати-восемнадцати лет, с живыми черными глазами, смелым выражением лица, заостренным подбородком. Роста он был небольшого, но хорошо сложен. Задирая широкие рукава, он словно с какой-то гордостью выставлял напоказ свои сильные, подвижные руки.
– Настоятель еще спит, брат Борроме, – сказал молоденький монах другому, – разбудим его или нет?
– Ни в коем случае, брат Жак, – ответил казначей.
– По правде сказать, жаль, что у нас аббат, который любит поспать, – продолжал юный монах, – мы бы уже нынче утром могли испробовать оружие. Заметили вы, какие среди прочего там прекрасные кирасы и аркебузы?
– Тише, брат мой! Вас кто-нибудь услышит.
– Вот ведь беда! – продолжал монашек, топнув ногой по мягкому ковру, что приглушило удар. – Ведь вот беда! Сегодня чудесная погода, двор совсем сухой. Можно было бы отлично провести учение, брат казначей!
– Надо подождать, дитя мое, – произнес брат Борроме с напускным смирением, которое разоблачал огонь, горевший в его глазах.
– Но почему вы не прикажете хотя бы раздать оружие? – все так же горячо возразил Жак, заворачивая опустившиеся рукава рясы.
– Я? Приказать?
– Да, вы.
– Я ведь ничем не распоряжаюсь, – продолжал Борроме, приняв сокрушенный вид, – хозяин – тут!
– В кресле… спит… когда все бодрствуют, – сказал Жак, и в тоне его звучало скорее раздражение, чем уважение. – Хозяин.
И его умный, остро проницательный взгляд, казалось, проникал в самое сердце брата Борроме.
– Надо уважать его сан и его покой, – произнес тот, выходя на середину комнаты, но сделав при этом такое неловкое движение, что небольшой табурет опрокинулся и упал на пол.
Хотя ковер заглушил стук табурета, как заглушил он звук удара, когда брат Жак топнул ногой, дон Модест вздрогнул и пробудился.
– Кто тут? – вскричал он дрожащим голосом заснувшего на посту и внезапно разбуженного часового.
– Сеньор аббат, – сказал брат Борроме, – простите, если мы нарушили ваши благочестивые размышления, но я пришел за приказаниями.
– А, доброе утро, брат Борроме, – сказал Горанфло, слегка кивнув головой.
Несколько секунд он молчал, как видно, напрягая все струны своей памяти, затем, поморгав глазами, спросил:
– За какими приказаниями?
– Относительно оружия и доспехов.
– Оружия? Доспехов? – спросил Горанфло.
– Конечно. Ваша милость велели доставить оружие и доспехи.
– Кому я это велел?
– Мне.
– Вам?.. Я велел принести оружие, я?
– Безо всякого сомнения, сеньор аббат, – произнес Борроме твердым, ровным голосом.
– Я, – повторил до крайности изумленный дон Модест, – я?! А когда это было?
– Неделю тому назад.
– А, раз уже прошла неделя… Но для чего оно, это оружие?
– Вы сказали, сеньор аббат, – я повторяю вам собственные ваши слова, – вы сказали: «Брат Борроме, хорошо бы раздобыть оружие и раздать его всей нашей монашеской братии: гимнастические упражнения развивают телесную силу, как благочестивые увещевания укрепляют силу духа».
– Я это говорил? – спросил Горанфло.
– Да, достопочтенный аббат. Я же, недостойный, но послушный брат, поторопился исполнить ваше повеление и доставил оружие.
– Странное, однако же, дело, – пробормотал Горанфло, – ничего этого я не помню.
– Вы даже добавили, достопочтенный настоятель, латинское изречение: «Militat spiritu, militat gladio».[33]
– О, – вскричал дон Модест, от изумления выпучивая глаза, – я добавил это изречение?
70 
