Особенно,... 
53 
— В самом деле, очень занимательно, — отвечал д’Артаньян. — А в среду?
— В среду наслаждения сельские, как я уже имел честь вам докладывать. Мы осматриваем овец и коз монсеньора; заставляем пастушек плясать под звуки свирели, как описано в одной книжке, которая есть в библиотеке у монсеньора. Но это еще не все. Мы удим рыбу в маленьком канале и потом обедаем с венками из цветов на головах. Вот наши наслаждения в среду.
— Да, среду вы не обижаете. Но что же осталось на долю бедного четверга?
— И он не обойден, сударь, — отвечал Мушкетон с улыбкой. — В четверг наслаждения олимпийские. Ах, сударь, как они великолепны! Мы собираем всех молодых вассалов монсеньора и заставляем их бегать, бороться, метать диски. Монсеньор сам уже не бегает, да и я тоже. Но диск монсеньор мечет лучше всех. А если ударит кулаком, так беда!
— Беда? Почему?
— Да, монсеньору пришлось отказаться от борьбы. Он прошибал головы, разбивал челюсти, проламывал груди. Веселая игра, но никто не хочет больше играть с ним.
— Так его кулак…
— Стал еще крепче прежнего. У монсеньора несколько ослабели ноги, как он сам сознается; зато вся сила перешла в руки, и он…
— Убивает быка по-прежнему?
— Нет, сударь, лучше того: пробивает стены. Недавно, поужинав у одного из своих фермеров — вы знаете, какой он пользуется любовью народа, — монсеньор вздумал пошутить и ударил кулаком в стену. Стена упала, кровля тоже; убило трех крестьян и одну старуху.
— Боже мой! А сам он остался цел?
— Ему слегка поцарапало голову! Мы промыли ранку водой, которую присылают нам монахини… Но кулаку ничего не сделалось.
— К черту олимпийские наслаждения. Они обходятся слишком дорого, раз потом остаются вдовы и сироты…
— Ничего, сударь, мы им назначаем пенсии: на это определена десятая доля доходов монсеньора.
— Перейдем к пятнице!
— В пятницу наслаждения благородные и воинские. Мы охотимся, фехтуем, учим соколов, объезжаем лошадей. Наконец, суббота посвящается умственным наслаждениям: мы обогащаем свой ум познаниями, смотрим картины и статуи монсеньора, иногда даже пишем и чертим планы, а иногда палим из пушек монсеньора.
— Чертите планы! Палите из пушек!
— Да, сударь.
— Друг мой, — сказал д’Артаньян, — барон дю Валлон обладает самым тонким и благородным умом; но есть род наслаждений, который вы забыли, мне кажется…
— Какие, сударь? — спросил Мушкетон с тревогой.
— Материальные.
Мушкетон покраснел.
— Что вы под этим подразумеваете? — спросил он, опуская глаза в землю.
— Стол, вино, веселую беседу за бутылкой.
— Ах, сударь, эти вещи не идут в счет: ими мы наслаждаемся ежедневно.
— Любезный Мушкетон, — продолжал д’Артаньян, — извини меня, но я так увлекся твоим очаровательным рассказом, что забыл о самом главном, о том, что господин д’Эрбле написал барону.
— Правда, сударь, наслаждения отвлекли нас от главного предмета разговора. Извольте выслушать. В среду пришло письмо; я узнал почерк и сразу подал письмо господину барону.
— И что же?
— Монсеньор прочел и закричал: «Лошадей! Оружие! Скорей!»
— Ах боже мой! — воскликнул д’Артаньян. — Наверное, опять дуэль!
— Нет, сударь, в письме было только сказано: «Любезный Портос, сейчас же в дорогу, если хотите приехать раньше экинокса.3 Жду вас».
— Черт возьми, — прошептал д’Артаньян в раздумье. — Должно быть, дело очень спешное!
— Да, должно быть. Монсеньор, — продолжал Мушкетон, — уехал со своим секретарем в тот же день, чтобы поспеть вовремя.
— И поспел?
— Надеюсь. Монсеньор вовсе не трус, как вы сами изволите знать, а меж тем он беспрестанно повторял: «Черт возьми, кто такой этот экинокс? Все равно будет чудо, если этот молодчик поспеет раньше меня».
— И ты думаешь, что Портос приехал раньше? — спросил д’Артаньян.
— Я в этом уверен. У этого экинокса, как бы он ни был богат, верно, нет таких лошадей, как у монсеньора.
Д’Артаньян сдержал желание расхохотаться только потому, что краткость письма Арамиса заставила его призадуматься. Он прошел за Мушкетоном или, лучше сказать, за ящиком Мушкетона до самого замка; затем сел за стол, за которым его угощали по-королевски. Но он ничего больше не мог узнать от Мушкетона: верный слуга только рыдал — и все.
Проведя ночь в мягкой постели, д’Артаньян начал размышлять над смыслом письма Арамиса. Какое отношение могло иметь равноденствие к делам Портоса? Ничего не понимая, он решил, что тут, вероятно, дело идет о какой-нибудь новой любовной интрижке епископа, для которой нужно, чтобы дни были равны ночам.
53 
