Особенно,... 
38 
— Mon Dieu, как мы пели! Один фермер вышел посмотреть на нас, мы дали ему выпить, и он немного побыл с нами. А потом подошли Italiens, и они тоже хотели остаться. Мы спели смешную песенку про итальянцев, но они ничего не поняли. Они не понимали, что они нам мешают, а мы не стали с ними разговаривать, и они скоро ушли.
— А рыбы много наловили?
— Очень мало. Мы пошли удить рыбу, но ненадолго, а потом вернулись и опять принялись петь. Мы пели, понимаете, — сказал Фонтэн.
— А ночью, — сказала мадам Фонтэн, — все женщины спали в грузовике. Мужчины легли у костра. Среди ночи, слышу, подходит Фонтэн и хочет взять еще вина, а я говорю ему, mon Dieu, Фонтэн, оставь что-нибудь на завтра. Завтра нечего будет пить, и все будут огорчены.
— Но мы все выпили, — сказал Фонтэн. — И на завтра ничего не осталось.
— Что же вы делали?
— Рыбу ловили. По-настоящему ловили.
— Верно. Отличной форели наловили. Mon Dieu, oui. Все одинаковые, полфунта и одна унция.
— Крупные?
— Полфунта и одна унция. Порционные. Все одинаковые, полфунта и одна унция.
— Вы любите Америку? — спросил меня Фонтэн.
— Видите ли, это моя родина. И я люблю ее, потому что это моя родина. Но едят в Америке неважно. Когда-то ели хорошо, а теперь нет.
— Oui, — сказала мадам Фонтэн. — Едят неважно. — Она покачала головой. — А потом здесь слишком много поляков. Когда я была маленькой, ma mere говорила мне. Ты ешь как les Polacks. Я не понимала, что это значит— Polacks. Тогда не понимала, а здесь, en Amérique, я поняла. Слишком много поляков. Et, mon Dieu, они грязные, les Polacks.
— В Америке прекрасная охота и рыбная ловля, — сказал я.
— Да. Это лучше всего. Охота и рыбная ловля, — сказал Фонтэн. — Какое у вас ружье?
— Духовое, двенадцатикалиберное.
— Это хорошо. — Фонтэн кивнул головой.
— Я тоже хочу на охоту, — сказал Андрэ звонким мальчишеским голосом.
— Тебе нельзя, — сказал Фонтэн. Он повернулся ко мне. — Они просто дикари, эти юнцы. Они рады застрелить друг друга.
— Я буду охотиться один! — с азартом крикнул Андрэ. — Совсем один.
— Тебе нельзя на охоту, — сказала мадам Фонтэн. — Ты еще маленький.
— Я буду охотиться один! — еще пронзительнее крикнул Андрэ. — Я хочу стрелять мускусных крыс.
— Что это такое — мускусные крысы? — спросил я.
— Вы никогда не видели их? Наверно, видели. Их еще называют ондатрами.
Андрэ обеими руками сжимал двадцатидвухкалиберное ружье, которое он достал из шкафа.
— Они дикари, — сказал Фонтэн. — Они рады застрелить друг друга.
— Я буду охотиться один, — упрямо повторил Андрэ. Он прицелился из ружья. — Я хочу стрелять мускусных крыс. Я знаю, где их много.
— Дай сюда ружье, — сказал Фонтэн. Он опять повторил, обращаясь ко мне. — Это дикари. Они готовы застрелить друг друга.
Андрэ крепко сжимал ружье.
— Я только целюсь. Что же тут такого? Я только целюсь.
— Он обожает охоту, — сказала мадам Фонтэн. — Но он еще маленький.
Андрэ спрятал двадцатидвухкалиберное ружье обратно в шкаф.
— Когда я вырасту, я буду стрелять зайцев и мускусных крыс, — сказал он. — Один раз я ходил с папой на охоту, и он только подстрелил зайца, а убил его я.
— Верно, — Фонтэн кивнул. — Он убил зайца.
— Но папа сначала подстрелил его, — сказал Андрэ. — А я хочу охотиться один и стрелять один. На будущий год мне уже можно будет. — Он уселся в угол и раскрыл книгу. Я заглянул в нее, когда мы после обеда перешли из столовой в кухню. Книга была библиотечная: «Фрэнк на борту канонерки».
— Он любит книжки, — сказала мадам Фонтэн. — Но это лучше, чем шататься по ночам с другими garçons и воровать.
— Книги — это хорошо, — сказал Фонтэн. — Monsieur сам пишет книги.
— Oui, c'est vrai. Конечно. Но слишком много книг — нехорошо, — сказала мадам Фонтэн. — En Amérique книги — это болезнь. Как и церкви. Здесь слишком много церквей. Во Франции только les catholiques et les protestants и очень мало protestants. Но здесь много, много разных церквей. Когда я приехала сюда, я все говорила, oh, mon Dieu, на что столько церквей?
— Верно, — сказал Фонтэн, — слишком много церквей.
— Недавно, — сказала мадам Фонтэн, — к нам приехала одна девочка, француженка, со своей матерью, родственницей Фонтэна, и она говорит мне: «En Amérique не надо быть catholique. Нехорошо быть catholique. Américains не любят, когда кто-нибудь catholique. Это как сухой закон». А я говорю ей: «Кем же ты хочешь быть, а? Раз уж ты catholique, то лучше уж и оставаться catholique». А она говорит: «Нет, нехорошо быть catholique в Америке». А я думаю, что если кто catholique, то лучше уж оставаться catholique. Нехорошо менять свою веру.
38 
