Особенно,... 
36 
— Боюсь? Мне неизвестны все слова парижского жаргона, поэтому я не знаю, что вы имеете в виду.
Слушая этот ответ улыбающегося Жоэля, Бонларрон испытывал глубокое удовлетворение. Слуга дернул его за рукав.
— Боже милостивый! — прошептал он. — Неужели они в самом деле собираются перерезать друг другу горло?
— Похоже на то, — ответил хозяин, сияя от радости, — и если нам повезет и один из них будет убит, то мы сможем возродить обычай завтраков перед дуэлями и обедов после них, которому я обязан былым процветанием этого заведения.
— Но существуют эдикты, запрещающие поединки, хозяин.
— Эдикты! — фыркнул отставной солдат, с жалостью глядя на своего слугу. — Всегда существуют эдикты против развлечений знати и народа. Если бы эдиктов не было, то исчезла бы забава их нарушать. Лучше скажи, на кого из них ты бы поставил? — Он задумчиво посмотрел на мужчин, словно снимавших друг с друга мерку взглядами, — бретонца, спокойного, добродушного, насмешливого, и парижанина, нервного, возбужденного и доведшего себя до бешенства.
— Оба храбрецы, но один беспокойный, как кот, а другой хладнокровен, словно полярный медведь. На кого бы ты поставил пистоль?
— Хозяин, нельзя им позволить драться. Вы должны вмешаться и использовать вашу власть.
— Я должен использовать мою шпагу! — Быстро заперев входную дверь, чтобы не побеспокоили зеваки, трактирщик потребовал рапиру и стал снимать с себя белый фартук.
— Ты думаешь, парень, что я намерен стоять, сложа руки, покуда эти господа будут ими работать?
— Вы хотите сказать, что тоже собираетесь драться?
— Смерть всем чертям! Разумеется, собираюсь!
— С кем же — с самым лучшим?
— С самым худшим — с тобой, болван!
— Со мной? — переспросил пришедший в ужас Бистоке.
— Мы будем секундантами этих двух господ, согласно кодексу чести! Ты будешь сражаться на стороне одного из них, а я — на стороне другого, так что получится драка в добром старом стиле!
— Но у меня нет шпаги, хозяин!
— Ты можешь использовать этот большой посеребренный вертел.
— О Боже!
— Конечно, он длиннее моей рапиры, но уступаю тебе это преимущество.
Тем временем Жоэль обнажил шпагу, но сделал последний призыв к примирению.
— Послушайте, давайте сначала поужинаем — у нас хватит времени скрестить шпаги после этого.
— Нет-нет! — запротестовал Фрике. — Будь я проклят! Начнем сейчас же! — И подняв шпагу, он сделал угрожающий выпад так быстро, что у бретонца едва хватило времени стать в защитную позицию.
Рассерженный парижанин бросился в бой с такой стремительностью, что шпаги скрестились почти у самых рукояток. К счастью, сын Портоса был столь же хладнокровен в обращении с обнаженной сталью, сколь и с рапирой с защитным наконечником. Высвободив клинок, он шагнул назад.
— Ага! — воскликнул маленький человечек. — Голиаф[31] отступает!
— Я не отступаю, а освобождаю клинок. Во всех странах, где фехтование — наука, это правило игры, а не отступление.
Читая лекцию, бретонец быстро и многообразно парировал удары и выпады парижанина, не предпринимая однако ответного нападения.
— Клянусь рогами дьявола! Вы, по-моему, просто валяете дурака! — прорычал Фрике.
— Несомненно, сударь, — спокойно ответил Жоэль. — Если бы я начал сражаться всерьез, то насадил бы вас на вертел, как баранью ногу.
В доказательство этого взбешенный Фрике почувствовал укол в бок, но такой легкий, как будто его нанесла не длинная шпага, а учебная рапира.
— Пора кончать! — воскликнул он.
— Совершенно с вами согласен, — заметил наш герой. — Не желаю ничего другого, ибо я голоден до безумия.
Сделав ложный выпад, который его противник парировал круговым движением, он подцепил шпагу парижанина и резким движением отбросил ее в дальний конец комнаты.
— Прикончите меня на месте, раз вы меня обезоружили! — взвизгнул маленький человечек вне себя от стыда, гнева и унижения.
Но сын Портоса спокойно вложил свою шпагу в ножны.
— Видите ли, — промолвил он, — если бы я убил вас, то мы не смогли бы вместе пообедать. — Отойдя в угол, Жоэль подобрал упавшую шпагу и с поклоном возвратил ее владельцу. — Надеюсь, вы не откажетесь от трапезы, за которую так храбро сражались?
На подобное добродушие невозможно было сердиться.
36 
