246 
Если палач исчезнет, казнь не сможет состояться. Без сомнения, пошлют за другим палачом в соседний город, но на это потребуется по крайней мере целый день, а один день в таких случаях может быть равносилен спасению.
И д’Артаньян взял на себя эту более чем трудную задачу.
Далее, не менее важно было предупредить Карла Стюарта о предполагаемой попытке спасти его, чтобы он по возможности помогал своим друзьям или по крайней мере не делал ничего такого, что могло бы помешать их усилиям. Арамис взялся за это опасное дело. Карл Стюарт просил, чтобы епископу Джаксону было дозволено навестить его в Уайтхолле, где он был заключен. Мордаунт в тот же вечер отправился к епископу и передал ему желание короля, а также разрешение Кромвеля. Арамис решил уговорами или угрозами добиться от епископа, чтобы тот позволил ему надеть епископское облачение и под видом епископа проникнуть во дворец Уайтхолл.
Атос, наконец, взял на себя все приготовления к бегству из Англии, на случай как успеха, так и неудачи.
Наступила ночь. Друзья сговорились встретиться в гостинице в одиннадцать часов вечера и разошлись каждый для выполнения своего опасного поручения.
Дворец Уайтхолл охранялся тремя кавалерийскими полками и еще более неусыпными заботами Кромвеля, который сам постоянно наведывался туда, а также присылал своих генералов и слуг.
Осужденный на смерть король, сидя один в своей комнате, освещенной двумя свечами, печально припоминал свое былое величие, которое перед смертью, как обычно бывает, казалось ему более сладостным и блистательным, чем когда-либо раньше.
Парри, не покидавший своего господина, с момента его осуждения не переставал плакать.
Карл Стюарт, облокотившись на стол, смотрел на медальон, в котором находились рядом портреты его жены и дочери. Он ожидал Джаксона, а после него – казни.
Иногда его мысль возвращалась к благородным французам, которые, думалось ему, были уже за сто лье; они превратились для него в сказочные видения, какие являются во сне и исчезают при пробуждении.
Действительно, порою Карл спрашивал себя, не было ли все случившееся с ним сном или лихорадочным бредом.
При этой мысли он вставал и, сделав несколько шагов по комнате, чтобы выйти из оцепенения, подходил к окну, но тут же замечал торчавшие снаружи блестящие штыки часовых. И тогда он поневоле убеждался, что это не сон и что кровавый кошмар – действительность.
Карл безмолвно возвращался к своему креслу, облокачивался на стол, опускал голову на руку и погружался в раздумье.
«Увы, – говорил он сам себе, – если бы я мог исповедаться перед одним из тех светочей церкви, уму которых доступны все тайны жизни, все ничтожество величия, быть может, голос такого духовника заглушил бы голос скорби, который я слышу в моей душе. Но нет, моим духовником будет священник не выше обычного уровня, мечты которого о карьере и богатстве я разрушил моим собственным падением. Он будет говорить мне о боге и смерти, как он говорил не раз другим умирающим. Может ли он понять, что умирающий король оставляет свой трон узурпатору, а в это время дети его лишены хлеба насущного!»
Он поднес портреты к губам и шепотом стал называть имена всех своих детей.
Наступила, как мы уже сказали, ночь – темная и облачная. На соседней колокольне медленно пробили часы. Бледный свет двух свечей отбрасывал на стены просторной высокой комнаты странные отблески, похожие на призраки. Этими призраками были предки короля Карла, выступавшие из своих золотых рам. Этими отблесками были последние синеватые и мерцающие вспышки потухавших углей.
Беспредельная грусть овладела всем существом Карла. Закрыв лицо руками, он думал о мире, столь прекрасном, когда мы его оставляем или, вернее сказать, когда он ускользает от нас; король думал о ласках своих детей, таких нежных и сладостных, особенно когда с детьми расстаешься навеки; думал о жене своей, благородной и мужественной женщине, которая поддерживала его до последней минуты. Он снял с груди крест, осыпанный брильянтами, и орден Подвязки, которые она прислала ему с этими благородными французами, и поцеловал их. Затем ему пришла мысль, что она увидит эти предметы только тогда, когда он уже будет лежать в могиле, холодный и обезображенный, – и он почувствовал, как вместе с этой мыслью его охватывает дрожь и холод, словно уже смерть простерла над ним свой покров.
Так, в этой комнате, которая приводила ему на память столько воспоминаний, в которой, бывало, толпилось столько придворных и раздавалось столько льстивых речей, король сидел один со своим опечаленным слугой, в котором он не мог найти никакой духовной поддержки… И тогда – кто бы мог подумать! – королем овладела слабость, и он отер в темноте слезу, упавшую на стол и сверкнувшую на расшитой золотом скатерти.
246 
