Последние отзывы

  330  

– Дадим ему баронство, – сказала Анна Австрийская.

И она подписала.

– Теперь остается еще шевалье, или аббат д’Эрбле, как вашему величеству больше нравится.

– Он хочет быть епископом?

– Нет, ваше величество, его удовлетворить легче.

– Чего же он хочет?

– Чтобы король соблаговолил быть крестным отцом сына госпожи де Лонгвиль.

Королева улыбнулась.

– Герцог де Лонгвиль – королевской крови, ваше величество, – сказал д’Артаньян.

– Да, – сказала королева. – Но его сын?

– Его сын… наверное, тоже, раз в жилах мужа его матери течет королевская кровь.

– И ваш друг не просит ничего больше для госпожи де Лонгвиль?

– Нет, ваше величество, так как он надеется, что его величество, будучи крестным отцом этого ребенка, подарит матери не менее пятисот тысяч ливров, предоставив, конечно, при этом его отцу управление Нормандией.

– Что касается управления Нормандией, то на это я могу согласиться; но вот относительно пятисот тысяч ливров не знаю, – ведь кардинал беспрестанно повторяет мне, что наша казна совсем истощилась.

– С разрешения вашего величества мы вместе поищем денег и найдем их.

– Дальше?

– Дальше, ваше величество?

– Да.

– Это все.

– Разве у вас нет четвертого товарища?

– Есть, ваше величество: граф де Ла Фер.

– Чего же он требует?

– Он ничего не требует.

– Ничего?

– Ничего.

– Неужели есть на свете человек, который, имея возможность требовать, ничего не требует?

– Я говорю о графе де Ла Фер, ваше величество. Граф де Ла Фер не человек.

– Кто же он?

– Граф де Ла Фер – полубог.

– Нет ли у него сына, молодого родственника, племянника? Мне помнится, Коменж говорил мне о храбром юноше, который вместе с Шатильоном привез знамена, взятые при Лансе.

– Вы правы, ваше величество, у него есть воспитанник, которого зовут виконт де Бражелон.

– Если дать этому молодому человеку полк, что скажет на это его опекун?

– Он, может быть, согласится.

– Только может быть?

– Да, если ваше величество попросит его.

– Это действительно странный человек! Ну что же, мы подумаем об этом и, может быть, попросим его. Довольны вы теперь?

– Да, ваше величество. Но вы еще не подписали…

– Что?

– Самое главное: договор.

– К чему? Я подпишу его завтра.

– Я позволю себе доложить вашему величеству, что если ваше величество не подпишет этого договора сегодня, то после у вас, пожалуй, уже не найдется для этого времени. Умоляю ваше величество написать под этой бумагой, написанной целиком, как вы видите, рукой Мазарини: «Я согласна утвердить договор, предложенный парижанами».

Анна была захвачена врасплох. Отступать было некуда: она подписала договор.

Но здесь оскорбленная гордость королевы бурно прорвалась наружу: она залилась слезами.

Д’Артаньян вздрогнул, увидев эти слезы. С того времени королевы стали плакать, как обыкновенные женщины.

Гасконец покачал головой. Слезы королевы, казалось, жгли ему сердце.

– Ваше величество, – сказал он, становясь на колени, – взгляните на несчастного, который у ваших ног; он умоляет вас верить, что одного знака вашей руки достаточно, чтобы сделать для него возможным все. Он верит в себя, верит в своих друзей; он хочет также верить и в свою королеву, и в доказательство того, что он ничего не боится и не хочет пользоваться случаем, он готов возвратить Мазарини вашему величеству без всяких условий. Возьмите назад, ваше величество, бумаги с вашей подписью; если вы сочтете своим долгом отдать их мне, вы это сделаете. Но с этой минуты они ни к чему вас не обязывают.

И д’Артаньян, не вставая с колен, со взглядом, сверкающим гордой смелостью, протянул Анне Австрийской все бумаги, которые добыл у нее с таким трудом.

Бывают минуты (так как на свете не все плохое, а есть и хорошее), когда в самых черствых и холодных сердцах пробуждается, орошенное слезами только что пережитого глубокого волнения, благородное великодушие, которого уже не могут заглушить расчет и оскорбленная гордость, если его с самого начала не одолеет другое, враждебное, чувство. Анна переживала подобную минуту. Д’Артаньян, уступив собственному волнению, совпадавшему с тем, что происходило в душе королевы, совершил, сам того не сознавая, искуснейший дипломатический ход. И он тотчас же был вознагражден за свою ловкость и за свое бескорыстие – смотря по тому, что читателю угодно больше в нем оценить: ум или доброту сердца.

  330