— Мистер Слоун?
Комната незнакомая — совершенно белая, если не считать розовато-лиловой занавески, приглушающей свет из окна. И пустого стула в углу того же цвета, что и занавеска. Он опустил взгляд и заметил, что грудь ему перерезал красный нейлоновый ремень. Такими же ремнями обмотаны его кисти. Хотя щиколотки его под белой тонкой простыней и не видны, но он чувствует, что и они спутаны. Из сосуда, подвешенного на металлическом штативе, прозрачная пластмассовая трубка тянется к иголке, воткнутой в сгиб его правой руки.
Это не его квартира... не его комната.
— Все в порядке?
Теперь слышится другой голос — мужской. Слоун поворачивает голову. Изображения туманятся, скользят, как на прокручиваемой фотопленке, и останавливаются, выхватывая из тумана фигуру чернокожего мужчины. Он стоит в открытой двери, держась рукой за косяк. Лампы дневного света бросают блики на его бритый череп. Он в сером костюме и безвкусном галстуке.
— Мне послышался крик.
Женщина шагнула к нему.
— Нет, все нормально, детектив. Подождите за дверью, пожалуйста.
— Очнулся?
— Это я сейчас проверяю. Когда я решу, что он в состоянии говорить, я вам сообщу.
— По-моему, он пришел в себя.
— Предоставьте судить об этом мне, детектив Гордон!
Мужчина обиженно пожал плечами.
— Пойду еще кофе выпью, — сказал он, закрывая за собой дверь.
Женщина вернулась к изножью кровати.
— Мистер Слоун? Вы меня слышите?
Слоун кивнул. Лицо ее прыгало то вверх, то вниз, пока он не зажмурился, а потом вновь открыл глаза.
— Вы плохо видите?
— Все как в тумане.
— Я доктор Бренда Найт. Вы знаете, где вы находитесь?
Он покачал головой, и ее фигура дернулась и замелькала, как кадр в неисправном телевизоре.
— Вы в больнице, — сказала она.
Сознание его теперь соединило воедино скудное убранство комнаты, но предметы меблировки казались неестественных размеров, разрозненными, словно в плохой экранизации «Алисы в стране чудес».
— Как... — Горло саднило, будто его потерли наждаком. Доктор Найт взяла с тумбочки пластиковую чашку и поднесла к его губам соломинку. Тепловатая вода обожгла глотку. Он вздрогнул, отпрянул, и она вынула соломинку. Он снова упал головой на подушки.
— Что со мной произошло? Как я попал сюда? — спросил он. Собственная речь отдавалась пульсацией во лбу.
— Вас привезла «скорая» этой ночью.
— Этой ночью?
— Сейчас утро, мистер Слоун.
— Я попал в аварию? Что это было? И почему я прикручен ремнями?
Доктор вынула из кармана халата офтальмоскоп, включила его и, не прерывая разговора, оттянула веко Слоуна. Свет пронзил его макушку острой болью. Слоун скривился и сбросил с себя ее руки.
Она выключила свет, быстрым движением сунула инструмент в передний карман халата и, сложив на груди руки, уставилась на него, изучая, как сложный ребус.
— Вы помните что-нибудь из того, что происходило ночью, мистер Слоун?
— Не думаю, что помню.
— Попытайтесь. Расскажите мне то, что вы помните.
Вперив взгляд в стену напротив, он собрался с мыслями, но в голове было пусто. Он уже собрался сказать: «Ничего не помню», когда вдруг перед ним замелькали образы, как карты в тасуемой колоде, сначала медленно, потом все быстрее. Перед глазами возник газетный снимок. Джо Браник. Тина передала ему розовую бумажку с сообщением, а на ней ручкой нацарапано — Джо Браник. Его почтовый ящик, металлическая дверца открыта. Разгром в его квартире. Мужчина на лестничной площадке, он поворачивается к нему. В руках у него пистолет. Он бежит, спотыкается о ледяники, оскальзывается на краю береговой скалы. На него сыплется глина.
Мельда. Он вспомнил, что с Мельдой что-то случилось. Его квартира. Сковородка Мельды. Ее туфля на полу возле... дверь в ванную.
Мельда.
— О нет! — Он закрыл глаза.
— Мистер Слоун?
Мерцающий лунный свет, сверкнуло лезвие...
— Мистер Слоун... мистер Слоун!
Грудь придавливает невероятная тяжесть, не давая дышать. Он проваливается в темноту. Голос над ним звучит все глуше. Свет меркнет. «Мистер Слоун... мистер...»
Его поглощает тьма, та самая, где в луже крови лежит женщина. Молодая. Густые темные волосы прикрывают часть лица. Он наклоняется к ней, став на колени, отводит с лица пряди. Это не Мельда. И не Эмили Скотт. Грудь пронзает острой болью, она отдается во всем его существе, разливаясь волнами.