Особенно,... 
22 
Поздней ночью Нуразбеков опять сказал по-русски:
— Вы ведь не ели ничего.
Вышел в коридор, принес из своего кабинета сверток с пиццей и чашку кофе.
— Я воды хочу, — прохрипела графиня.
— Тебя как зовут?
— Зови Элка.
— Элеонора, значит. А по отчеству?
— Как-нибудь.
Нуразбеков принес графин с водой и, пока графиня жадно ела и пила, закурил и стал объяснять:
— Мне приказано бить вас, Элеонора Ивановна, я не могу отказаться, работа такая. Вы только молчите, когда я вас бью. Ведь я зверею. Зачем подначивать? Я бью несильно, а ты подначиваешь. Видишь, что я зверею, а ты — «еще бей, еще!». Ведь я могу тебе все почки и печенки отбить. Если б ты не была русская, я б тебя тут сделал. Ты молчи… Не хочешь признаваться, давать показания — молчи.
Графине стало жалко его. Хороший парень, но работа у него такая.
— Ты кто — русский? таджик? еврей? — спросила графиня.
— Не знаю. Русский, наверно. Нуразбеков. Нураз. В Чека сначала работал, у Менжинского. В Ярославле. Потом у батьки Махно. А потом у Врангеля в контрразведке. В Бахчисарае.
— Тоже бил?
— Ага. Для того и брали. Но пытался несильно. Никому не говори, что я тебя накормил. Да оставь ты эту Библию, положи на стол. И сиськи прикрой. А то разжигаешь, боюсь за себя. Я ж дурной, когда сиськи вижу — зверею.
Но графиня еще крепче прижала Библию к груди. Библия в кожаном переплете была ее единственной защитой, потому что в Библии была бомба.
— Что, сильно верующая? — спросил Нуразбеков.
— Верую, Нураз.
— Слушай, Элка, — вдруг быстро сказал Нуразбеков. — Нам все равно тут всю ночь маяться… Я из России удрал, я по русской бабе соскучился. Но я не люблю силой брать… Ненавижу! Смотри, какие у меня руки! Тебя, да в такие руки! У меня не только руки длинные, у меня еще кое-что… Увидишь — Удивишься. Не бойся. Когда еще увидишь?
— Ладно, давай, — индифферентно согласилась графиня.
— Только шубу сними и на стол постели. И Библию отложи, — сказал Нуразбеков. Он не ожидал такого простого и быстрого согласия.
Шубу графиня сняла, но Библию не выпустила из рук, так всю ночь и провели на столе с Библией.
ГЛАВА 12 Обрывки из летописи от*** в женском туалете дома с химерами (продолжение)
- Что ты, княже, говорил, когда солнце меркло?
- Ты сказал, что лучше смерть, нежели полон.
- И стоим, окружены, у речушки мелкой,
- и поганые идут с четырех сторон.
- Веют стрелами ветра, жаждой рты спаяло,
- тесно сдвинуты щиты, отворен колчан.
- Нам отсюда не уйти, с берега Каялы, —
- перерезал все пути половец Кончак.
- Что ты, княже, говорил в час, когда затменье
- пало на твои полки вороным крылом?
- Ты сказал, что только смерд верует в знаменья,
- и еще сказал, что смерть — лучше, чем полон.
- Так гори, сгорай, трава, под последней битвой!
- Бей, пока в руке клинок и в очах светло!
- Вся дружина полегла возле речки быстрой,
- ну, а князь пошел в полон — из седла в седло.
- Что ты, княже, говорил яростно и гордо?
- Дескать, Дону зачерпнуть в золотой шелом.
- И лежу на берегу со стрелою в горле,
- потому что лучше смерть, нежели полон.
- Как забыли мы одно, самое простое:
- что доводишься ты, князь, сватом Кончаку!
- Не обидит свата сват и побег подстроит,
- и напишет кто-нибудь «Слово о полку».[26]
Богатыри пригорюнились, Илья Муромец смахнул слезу, заткнул пальцем ноздрю и высморкался так, что сопля долетела до середины Днепра и погнала волну, а встревоженные вороны тучей взвились на том берегу над Трухановым островом.
ГЛАВА МЕЖДУ 12-й 14-й. Укушенные купидоном
Офирские негусы имели бесчисленное количество детей. Каждый 13-й ребенок считался незаконнорожденным и не мог претендовать даже на скромную часть наследства.
Итак, Высочайшее соизволение на открытие образцового Дома Терпимости получено. «Всех ТЕРПЕТЬ, лишь бы не было революции». Шкфорцопф описывает зиму девятьсот пятого года, подлую южно-российскую зиму с кровавым воскресеньем, с мокрыми ветрами и соленым снегом, разъедающим не только литые подошвы ботинок, но даже литые презервативы из бразильского каучука. А пронос, Александр Васильевич Суворов, будто бы основавший Южно-Российск на развалинах им же разваленной турецкой крепости Аджубей, мог бы с самого начала озаботиться состоянием городской коммунальной службы. Но будущему генералиссимусу не до подобных мелочей, ему тесно в империи, он рвется на юго-запад испить треухом дунайской воды, и дальше, дальше, к теплым проливам, что в реальности приводит к нерадивости дворников и к запущенному коммунальному состоянию (отсюда и коммунистические настроения) пыльного и безводного Южно-Российска.
22 
