Особенно,... 
81 
— Гэть! Кыш!
И компаньоны удрали, как зайцы.
Арестованы они были только в начале индустриализации следователем Гробштейпом (или Гробшильдом — в «Деле» неразборчиво). Бандуренку он посадил за участие в украинско-сионистском музыкальном заговоре, а Шафаревича — наоборот, в сионистско-украинском. Приплел им и Бронштейна, и Троцкого, и всякую чепуху, — такие уж были нравы в той реальности, время было такое. Посадил их Гробшильд-Гробштейн в разные камеры, по они начали перестукиваться. Тогда он рассадил их в разные концы коридора, чтоб друг без друга жить не смогли. Так все и вышло, по Гробшильду. А чекист Деревяга в их смерти не виноват, он и сам пострадал по тому же «Делу» — как, впрочем, и следователь Гробштейн и многие-многие другие с неразборчивыми фамилиями и почерками.
КОНЕЦ 3-Й ЧАСТИ
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. БАНЗАЙ!
Мои собственные ощущения читателя говорят мне, что самое обременительное и тяжкое в книге — это общая идея. Ее нужно всячески вытравлять, если только не хочешь стать ее бессловесным рабом.
Л. Шестов. «Апофеоз беспочвенности»
ГЛАВА 1. «Лиульта Люси»
Мой старый друг, мой верный Дьявол
Пропел мне песенку одну:
«Всю ночь моряк в пучине плавал,
А под конец пошел ко дну».
Н. Гумилев
Выйдя в открытое море, Гамилькар первым делом засунул под койку и укрепил, чтобы не перекатывались от качки, новогоднюю елку и березовое полено, а потом приказал спустить итальянский флаг. Он опасался не шальных германских подводных лодок, которые, по слухам, до сих пор не сдались Антанте и пиратствовали у берегов, а какой-нибудь большевистской «Чуни» с голодным пролетарским десантом. Флаг спустили, и Гамилькар заспешил в каюту к своей графинюшке.
— Боже ж мой, сколько можно! — воскликнула Элка, впрочем уже привыкшая и всегда готовая к бою. — Dieu, quelle virulente sorti![37]
Еще не родился африканец, который забыл бы про женщину, с которой у него есть возможность переспать. Гамилькар принадлежал к роду племенных негусов и получил от них соответствующее воспитание. Не упускай случая, любовь должна быть безразмерной. Родители назвали его в честь отца великого карфагенского полководца Ганнибала, потому что Ганнибалов отец, Гамилькар Барка, тоже был великим полководцем; он исправно колотил древних римлян и упорно не подписывал мораторий на применение боевых слонов. Такое имя носить не стыдно, но время от времени следует предъявлять на него права. Свой корабль, облупленный итальянский паровичок прошлого века, Гамилькар взял на абордаж с обыкновенной долбаной эфиопской пироги в самом начале первой германской войны прямо на оживленном перекрестке Красного моря с Индийским океаном с сексуальным названием Баб-эль-Мандебский пролив. Этот пароходик, напоминавший своими вздернутыми носом и кормой римскую галеру, Гамилькар перекрасил в защитный цвет морской волны, назвал в честь своей невесты «Лиульта Люси» и сделал его плавучим филиалом своей зверофермы.
Он был не то чтобы богат, но сказочно богат, потому что денег никогда не считал и о деньгах не думал, даже если денег у него не водилось. Купидоны не были единственным увлечением Гамилькара. Он занимался контрабандой кофе, оружия, презервативов, перца, корицы и настоящей eboun-trav'ы — не из рога белого носорога, а из купидопова яда. Война помешала Гамилькару закончить биологический факультет Кембриджа, где он с увлечением изучал генетику на мендельском горохе и входящих в моду мушках дрозофилах. Если бы не две мировые войны, спиральная структура дезоксирибонуклеиновой кислоты, потянувшая, как известно, па Нобелевскую премию, была бы открыта не англо-американцами Джимом Уотсоном и Френсисом Криком, а офирянином Гамилькаром Барка. Гамилькар владел приемами английского бокса, отлично играл в футбол, в офирский биллиард, на губной гармошке, хорошо знал английский, французский, итальянский, испанский, понимал немецкий; русским владел на уровне четырехлетнего ребенка — а это большой словарный запас.
Но Гамилькар был несвободным человеком, он разрывался между четырьмя видами свободы: а) свободой Африки, б) свободой любви, в) личной свободой и, наконец, г) свободой всех остальных свобод. Казалось, в идеале ему следовало бороться за свободу всех свобод в свободной Африке, и все было бы в гармоничном порядке, по так не получалось, все свободы были взаимозавязаны, мешали, противоречили одна другой и третьей, каждая из свобод ограничивала его личную свободу, каждая требовала несвободы и освобождения от остальных свобод. Вряд ли Гамилькар мог определить, что для него важнее: свобода любви или свобода Африки или, например, свобода делать деньги — когда как. Все причудливо перемешалось. От вещизма Гамилькар был свободен. Легкий на подъем, Гамилькар все свои вещи носил с собой: пушкинский талисман с лунным реголитом, золотое кольцо в ухе, стальные зубы из нержавейки, дорогой кастет из алюминия, финский нож, испанскую трубку из сикоморы, ну и, понятно, свое главное достояние в клешах — вороненую чугунную гаубицу с ядрами. Все-таки главная из свобод — свобода любви, а инструмент для любви должен содержаться в полном порядке и всегда быть легким на подъем. Эта гаубица являлась предметом поклонения всех черных женщин Офира, Эритреи, Эфиопии, Судана, Руанды, Кении и Итальянского Сомали. Они холили ее, драили, смазывали маслами, зачехляли, оберегали от окисления и всякой прочей артиллерийской напасти. Пушка должна стрелять, без дела гаубица может заржаветь, для нее нужна вышколенная обслуга, любой артиллерист это понимает.
81 
