46 
– Ну как? – спросил он, опуская меч.
– Да-а… – протянул Абарис. – Я никогда не думал…
– А думать нужно! – резко прервал его Меченый. – Почему в бою сколот слабее сармата? Я имею в виду конников в свалке. Потому что мы, чтобы поразить врага, часто спешиваемся – клинок коротковат, не достает. Удар акинака в основном колющий – вот так! Вот тут-то и подстерегает воина опасность: кто может поручиться, что еще один противник не поразит его в это время дротиком или копьем? А маневра у него нет – пока заберется в седло, его можно два раза убить. А конник-сармат в бою достанет своим длинным мечом и пешего воина, оставаясь в седле, и конного – р-раз! Сила удара больше – клинок длиннее и тяжелей. К тому же этот меч и для колющего удара приспособлен не хуже, чем акинак.
– Значит, нам нужны сарматские мечи? – неуверенно спросил Абарис.
– Возможно. Но пока мы не можем позволить себе такую роскошь. У нас, сам знаешь, и акинаков не много, не прижились они как-то у сколотов. Больше лук и дротики. Со временем – я в это верю – акинак станет достойным соперником сарматского меча, удлинившись. А пока нужно искать другие способы борьбы с тяжелой конницей сармат. Ну и, конечно же, нелишне как следует научиться владеть длинным мечом.
– Согласен.
– Вот так-то, – улыбнулся Меченый при виде хмурого Абариса. – Да ты не переживай. Есть и у нас преимущества перед тяжеловооруженными конниками сармат – быстрота маневра. И самое главное преимущество – свою родную землю защищаем. А это придает силы и отваги вдвойне…
Все эти дни Абарис жил под впечатлением стычки со сборщиком податей. И горько сожалел о том, что акинаком не пощекотал ребра с некоторых пор ненавистного ему человека. Он никому не рассказал об этом, чтобы не бросить тень на честь любимой девушки, а сборщик податей тем более помалкивал; ссориться со своим хозяином даже верному псу негоже – можно и конуры лишиться и вместо объедков с хозяйского стола отведать палок. Поэтому хитрый толстяк старался не попадаться на глаза Абарису, а если уж выпадал такой случай, он льстиво изгибался в поклоне и, бормоча приветствия, пытался побыстрее исчезнуть с глаз.
Конечно, сборщик податей мог при поддержке дружков из знатных людей племени затеять тяжбу с Абарисом, и будь юноша менее знатен, не сносить бы ему головы. Но сборщик податей прекрасно понимал, что Марсагет, а с ним и его военачальники, Абариса в обиду не дадут, и дело обернется для него посмешищем. А если учесть, что Абарис – будущий преемник Марсагета, то и вовсе было о чем призадуматься, прежде чем затевать тяжбу. И отложить выяснение отношений до более подходящего момента – сборщик податей не прощал обид никому…
Майосара закрылась в хижине, почти не появлялась во дворе и не откликалась на зов Абариса.
Юноша ходил мрачнее тучи. Он понимал, что причина затворничества Майосары таится не в нем, что горе заставило девушку закрыться от всех. Майосара очень любила отца, и весть, которую привез из дальней разведки напарник Тимна, поразила ее подобно ядовитой стреле в самое сердце: он утверждал, что кузнец или погиб, или схвачен сарматами. Только матери Абарис поведал о причине своих терзаний.
Опия на словах выразила сожаление, но в душе почувствовала облегчение: кузнец погиб, а значит и тяжба закончена. Опия по натуре не была злой или равнодушной. Но жена вождя обязана была в первую очередь заботиться об упрочении власти мужа и своего влияния, и, конечно же, ссора Марсагета со старейшинами из-за Тимна вовсе не способствовала ни тому, ни другому. Поэтому Опия приказала слугам передать семье Тимна немного продуктов и одежды и сочла на этом свой долг выполненным.
Опия как-то позвала Майосару в акрополь и долго с ней беседовала. Девушка, смущаясь и краснея, сбивчиво отвечала на вопросы, не смея поднять на нее глаза. Конечно же, об Абарисе не было сказано ни единого слова, но и властолюбивая жена вождя и совсем не глупая дочь кузнеца с проницательностью, свойственной всему женскому роду, когда дело касается дорогого сердцу человека, в данном случае сына и возлюбленного, с полуслова и полувзгляда понимали друг друга.
«Красивая… – оценивающе смотрела Опия на Майосару с невольной завистью стареющих женщин к цветущей юности. – Жаль, не знатная… И умом не обижена. А не пара. Не-ет…»
Вспомнила свое замужество и с неожиданной горестью вздохнула: жизнь уже на исходе, дети выросли, привычки устоялись, чувство долга перед мужем вошло в кровь и плоть, а любовь обязанностью так и не стала… «Абарис своенравный, – с тревогой думала Опия, – такой же, как Марсагет в молодости. И похож на него лицом и фигурой: нос прямой, лоб высокий, на щеках и подбородке ямочки, плечи широкие… Только глаза мои… И брови – густые, черные. Будущий вождь племени. Вот и нужно ему невесту подыскать ровню. Мало ли знатных красавиц в девках сидит… А эта… – кинула взгляд на крутые бедра девушки. – Эта подождет своего времени, уж коль так загорелось. Вождю племени не возбраняется иметь наложниц, – поморщилась. – Или других жен…»
46 
