и читается легко. 
3 
Прошли поле. Спустились в низину, а в ней туман стоит сплошной пеленой. И тут я своего «лесника» потерял. Казалось, только что он был в двух шагах от меня, и вдруг исчез.
Интуиция сработала мгновенно. Я присел, и тотчас раздался выстрел. Бандит промахнулся. А я, открыв ответный огонь, ранил его.
По шуму кустарника я определил направление, в котором незнакомец устремился от меня, и спустил с поводка собаку.
— Дальше болота не уйдешь, — прошептал я и услышал крик бандита, отбивавшегося от Ингуса. Затем — выстрел!
Вот когда собака сыграла свою незаменимую роль! Она подбирается быстро и бесшумно, прыгает нарушителю на спину, сбивая с ног, либо хватает зубами за правую руку, в которой оружие. Застрелить ее можно, когда она еще только приближается, но в таком тумане, к счастью, сделать это трудно…
Когда я подбежал к месту схватки, бандит был уже без оружия и, лежа на земле, пытался отбиться от собаки, а Ингус злобно трепал его.
Я сделал раненому перевязку, поставил его на ноги и, чтобы он не вздумал бежать, привязал к его правой руке веревку, а другой конец взял себе. Не лучший, конечно, для конвоирования вариант, но и дорога неблизкая. А если руки за спиной связать, то дальней дороги, да лесом к тому же, человек не вынесет. Вымотается — хоть на себе его потом неси.
Вот так и двинулся я в обратный путь: в одной руке — на веревке — нарушитель, в другой — Ингус на поводке. Усталость, конечно, давала о себе знать, но против нее было у меня верное, не раз испытанное средство. Первым делом помечтать: о том, как встретят нас на заставе, как Фокину буду докладывать все обстоятельства задержания; еще о том, как Ингуса в вольер определю, вымою его, накормлю; и о том, чем повар меня попотчует. А если уж станет невмоготу, вспоминать надо все прежние пути-дороги: много их было, и самые трудные — те, что пришлось одолевать совсем одному. Нет его труднее, этого одиночества. А мне оно выпало в раннем детстве…
ОДИН В СТЕПИ
1
Передо мной лежала степь — страшная, ночная. Страшная потому, что никого кругом не было. И была зима. А до ближайшего аула неизвестно, сколько нужно идти, и при этом было необходимо не сбиться с дороги, не заснуть, не замерзнуть…
Мне было шесть лет, когда умерла мама, и я начал странствовать по огромной североказахстанской степи.
Степь эта для меня, украинского мальчика, была непонятной и чужой. Когда шел по ней — заснеженной, ночной, — казалось, что я уже в каком-то другом мире, где нет и не может быть людей, и она — чудовище, готовое проглотить меня… Но почему-то жило в душе и чувство, что если я доверюсь ей, то она будет ко мне доброй. В конце концов так оно и вышло.
Мама моя, Марфа Кузьминична, с тремя ребятишками на руках приехала вместе с другими украинскими переселенцами в Казахстан, надеясь, что здесь как-то выберется из нужды. Отца у меня тогда уже не было: он умер еще до моего появления на свет. На новом месте маме удалось купить скот, но приходилось биться из последних сил, чтобы прокормить семью. Словом, жили мы так же скудно, как и на родине своей, в Запорожье.
То мое, самое раннее, украинское, детство помню я смутно. Но предстает оно передо мной все же в образах счастливых и милых моему сердцу. Глубокая, чистая речка Тавричанка и протянувшаяся по берегу деревенька наша, Алексеевка. За лозным плетнем — три вишни и хата под соломенной крышей, на которой успели вырасти не только мох, но и трава, и даже маленькие деревца. Дом построил еще мой прапрадед, так что место это нашим родом было крепко обжито. Оттого, наверное, в одной-единственной комнатке, из которой и состоял весь дом, жилось нам хоть и тесно да бедно, но зато тепло и уютно.
И вот, еще не взметнулись ветры революции, а гнездо наше разметало. Мама, переехав с нами в Казахстан в 1916 году, вскоре умерла от воспаления легких. Мой старший брат Григорий вернулся на Украину, к бабушке, потом попал в банду Махно и погиб. А сестра Фекла вынуждена была идти на заработки. Вышла замуж и тоже исчезла из моей жизни на долгие годы.
После смерти мамы я побирался по дворам и в конце концов попал в Щукинский детский дом. Но, оказалось, ненадолго. Холодно и голодно там было, а главное — никому до нас никакого дела. Вот я и сбежал.
Стал я, неведомо откуда взявшийся украинский хлопец, просить хлеба у казахов в аулах. Кто давал сироте кусок, а кто и нет. Затерянный на холодных степных дорогах, я вспоминал маму и нашу украинскую степь — совсем другую, приветливую, обжитую, крестьянскую. Вот бабушка Софья на своей прялке, которая наверняка была волшебной, ловко выкручивает из овечьей шерсти нить, а потом вяжет нам носки — теплые и мягкие, в которых лютый казахстанский мороз уж точно меня не возьмет. А вот мы едем по привольной нашей степи на дальние озера мочить лен. Укладываем его в чистую озерную воду и оставляем там на полторы недели, не страшась воров, потому что никаких воров тогда не было. Порядок в государстве был строгий, в селе — законы суровые. Не дай Бог появится вор — устраивали самосуд.
3 
