Особенно,... 
56 
– Тсарским указом. На нужды тсарни.
– А мы чего – воюем с кем? – изумился весчанин.
– Мне откуда знать? Дали список – и езди, собирай. – Сборщик упрятал лист обратно. – Так как, будете платить? Или задолженность вам ставить?
– Не, погоди, сейчас принесу! – заторопился голова. Тсарь соглашался терпеть должников до года, но каждый месяц размер платы удваивался. Лучше сразу пояса подтянуть, чем потом вовсе по миру пойти.
Пока голова ходил в избу за недостающими деньгами, весчане взяли гостей в кольцо и встревоженно загомонили:
– А в городе-то чего слыхать?
– Вербовщики, часом, не ходят?
– Никак опять с Саврией что-то не поделили?
– «Опять», – фыркнул лавочник. – Будто мы с ними когда-то миром расходились.
– А договор?
– А что договор? Покуда раны зализывали – бумагой прикрывались, а оклемаются – подотрутся.
– Не знаю, не слыхал, – разом отмахнулся от всех сборщик. – Как ездили к нам саврянские купцы, так и ездят. А вербовщики каждый год ходят, куда ж без них? Вам же покуда с три короба не наврешь, с печи не слезете.
Несколько мужчин рассмеялись – видать, слыхали горластых зазывал со штандартами, сулящих молодым простакам должность тсарского генерала, славу и богатую добычу. Хотя мало-мальски умному человеку ясно: весчанину выше десятника нипочем не выслужиться, и, если повезет, приведет он с войны хромую трофейную корову, а нет – славу ему пропоют вороны.
– Видать, просто крепости да сторожевые башни подновлять собираются, – спокойно закончил сборщик.
– А чего только сейчас спохватились?
– Саший их знает… Может, рассыпаться уже стали, почти восемнадцать лет без дела-то. – Удовлетворенный сборщик пересчитал деньги еще раз, распрощался и уехал. А люди судили-рядили до глубокой темноты, заторопившись по домам, только когда голова спохватился, кто же будет возвращать ему заложенные десять сребров.
* * *
Рыска упала на тюфяк, и в курятнике почти сразу же заорали петухи. Голоса у птиц были сонные и хриплые, кукарекали они только из чувства долга: надо ж середину ночи обозначить. Фесся и вдова уже спали, а девушке, как самой молодой и здоровой, еще пришлось мыть пол и расставлять по местам высохшую посуду. Зато завтра можно валяться хоть до полудня!
Но не успела Рыска уютно закутаться в покрывало, как в сенях послышалась какая-то возня, приглушенные голоса, а потом робкий стук в кухонную дверь.
– Кто там еще?! – мученически простонала девушка.
– Рысочка, – смущенно зашептала щелка дедковым голосом, – выйди на пару щепочек.
– Зачем?!
– Да к тебе тут… просительница. – Дедок мялся, как под дверью нужника, пытаясь потактичнее намекнуть, что ему ну очень приперло.
«Очередная бабка с больной козой, – с досадой подумала девушка. – Сдохнет, если не лечить, или обойдется? На скотского лекаря пять медек жалко, а видунье и черствого бублика хватит».
– Да! – сердито сказала Рыска.
– Чего – да? – растерялся дедок, решив, что не расслышал.
– Ответ на ее вопрос! – Девушка отвернулась и натянула покрывало на голову.
Увы, покой длился недолго.
– Рысонька! – Теперь голос у дедка был жалобный и как будто даже испуганный. – Ты б это… хоть вопрос узнала.
– Да выйди ты уже! – зашипела разбуженная Фесся.
– Ну их к Сашию, я тоже спать хочу!
– Вот выйди и прогони, чтоб не мешали, а то ж не отстанут!
Деваться было некуда. Рыска сползла с печи, ощущая каждую натруженную жилку. Откинула щеколду, выскользнула в приотворенную дверь, чтобы не выстуживать кухню, – и испуганно вжалась лопатками в стену.
В сенях за дедковой спиной стояла мама. Толстая самодельная свеча, прилепленная к крышке корыта, давала больше теней, чем света, словно в нехорошем, муторном сне.
– Здравствуйте, – глупо ляпнула Рыска, позволив себя обнять, но сама так и оставшись стоять столбом. Мать, почувствовав это, тоже вскоре разжала руки.
– Вот, пришла узнать, как ты тут, – льстиво зачастила она. Глаза были знакомые, а взгляд чужой, настороженный, словно мать ее побаивалась. – Давно не виделись, соскучилась по своей кровиночке. Гляди, пирожков тебе принесла, картофельных.
Пирожки уже сами о себе заявили, на все сени. Но после целого дня готовки их запах вызвал у Рыски лишь дурноту.
– Ага. – Неестественность беседы отбивала всякое желание ее поддерживать.
56 
