132 
И вот однажды Сильвия сделала открытие, что она ведет двойную жизнь: одна ее жизнь – жизнь тела, другая – жизнь духа, и что в этой последней мужу ее нет места. Это встревожило ее, но она тут же с улыбкой прогнала сомнение.
«Разве можно ожидать от Мориса, чтобы он проявлял интерес ко всем моим глупым прихотям?» – подумала она. И, хотя ее смутила мысль, что эти «прихоти» и «фантазии» вовсе не глупости, а самая лучшая, самая светлая часть ее души, она мужественно преодолела свое беспокойство.
«Мысли мужчин отличаются от наших, – думала Сильвия. – У них есть свои дела и общественные обязанности, о которых женщины ничего не знают. Я должна создавать ему уют, а не досаждать своими дурацкими капризами».
Что касается Мориса, то он иногда очень огорчался тем, что не понимает свою жену. Ее характер был для него загадкой; ее душа не поддавалась исследованию с помощью плоских мерил обыденной жизни. Он знал ее ребенком, любил еще с тех давних пор и пошел на подлое и жестокое преступление, чтобы завладеть ею. Но, заполучив ее, он ни на йоту не приблизился к разгадке ее тайны. Она принадлежала ему полностью, так он, по крайней мере, думал. Ее золотые волосы были отрадой для его пальцев, ее губы принимали его ласки, а взор ее источал любовь для него одного. И все же бывали минуты, когда губы ее оставались холодными под его поцелуями, а глаза выражали презрение к проявлениям его грубой страсти. Он замечал, что, разговаривая с ним, она впадает в задумчивость. Но ведь и он засыпал, слушая ее чтение. Однако она, пробуждаясь от своего раздумья, краснела, стыдясь своей рассеянности, чего он никогда не делал. Он был не такой человек, чтобы долго размышлять о таких материях; выкурив несколько трубок и задумчиво потерев лоб, он попросту выкинул это из головы. И действительно: как мог он раскрыть душевную тайну женщины, которая вся оставалась для него загадкой? Было странно, что этот ребенок, день за днем выраставший на его глазах, стал молодой женщиной, маленькие секреты которой он только теперь обнаружил. Он заметил родинку на ее шее и вспомнил, что видел ее и раньше, когда она была девочкой, но не замечал. Теперь эта родинка стала чудесным открытием. Он ежедневно удивлялся тому, какое сокровище ему досталось. Он восхищался изяществом ее платьев и украшений, тонкостью ее вкуса. От ее одежды словно исходил аромат святости.
Все объяснялось тем, что любовнику Сары Пэрфой нечасто приходилось иметь дело с порядочными женщинами, и лишь сейчас он открыл для себя, каким изысканным украшением служит женщинам скромность.
Глава 47
В ЛАЗАРЕТЕ
Лазарет в Порт-Артуре был далеко не веселым местом, но измученному и обессилевшему Доузу он показался раем. Там, несмотря на грубое и презрительное обращение тюремщиков, он ощущал какое-то внимание к себе. Там он, по крайней мере, был избавлен от вынужденного общения с людьми ему ненавистными, вызывавшими его отвращение, но до уровня которых он день за днем опускался, сознавая это с отчаянием и болью. До сих пор, все эти долгие годы, когда был растоптан и унижен, он хранил воспоминание о своей любви, во имя которой принес себя в жертву, и эта любовь поддерживала его, не позволяла опуститься на самое дно. Но теперь в нем что-то сломалось. Он убедил себя в том, что безнадежно потерян для милосердия и любви, брошен в пропасть, куда не проникает даже глаз божий. Этот поворот произошел в его душе после памятной сцепы в саду, когда она сама предала его в руки тюремщиков. Теперь отчаяние и ярость всецело завладели им: «Она меня не узнала, она презирает меня – отщепенца; разве что-нибудь изменится, если я стану таким же, как все?» Под влиянием подобных размышлений, повинуясь приказу Берджеса, он взял в руки плеть.
Несчастный Керкленд только промолвил:
– Не все ли равно – ты или другой.
Действительно, кому нужны здесь его гуманные понятия о чести и совести?…
Нанося удары, он краснел от стыда. Однако он переоценил свою способность чинить зло; и когда он бросил плеть и подставил свою спину для порки, он почувствовал дикую радость – теперь он искупит свою вину собственной кровью. Когда же, истерзанный физической пыткой, он рухнул на колени в своей камере, то сожалел лишь об одном: как не сдержал он свои бессильные стенания, почему не прикусил язык, прежде чем изрыгнуть проклятия и сквернословить, и не из-за того, что сквернословить – грех, а из-за того, что он дал повод своим мучителям позлорадствовать над его муками и страданиями. Когда Норт посетил его, Руфус, мучительно страдая, оттолкнул своего утешителя – ведь тот не только видел, как его пороли, но и слышал, как он кричал. Уверенность в себе и сила воли, которые поддерживали его во все эти годы тяжелых испытаний, покинули его в тот момент, когда он в них более всего нуждался. Он, человек, который, не дрогнув, смотрел в лицо и виселице, и пустыне, и морской пучине, расписался в собственной несостоятельности под этой физической пыткой. Его пороли и прежде, но он держался и лишь втайне плакал от унижения, а теперь он впервые ощутил всю тяжесть наказания плетью, когда физические муки заставляют истерзанную душу, доныне защищавшуюся маской равнодушия, признать себя побежденной.
132 
