98 
Даже тяжесть двойных кандалов, свисающих с ремня, охватывавшего его мощные бедра, не нарушала стройности его фигуры, свидетельствующей о прекрасно развитой мускулатуре. Обращенные к нему хмурые лица, очевидно, не внушали ему уважения, ибо он ни на йоту не смягчил резкого и презрительного тона, каким он произнес свое имя:
– Руфус Доуз, арестант.
– Уйдем отсюда, деточка, – сказал Викерс, встревоженно увидев, как побледнела дочь, как загорелись се глаза;
– Погоди, – нетерпеливо сказала она, прислушиваясь к голосу невидимого ей человека. – Руфус Доуз! О, я где-то слышала это имя.
– Вы арестант из каторжного селения в Порт-Артуре?
– Да.
– Осуждены пожизненно?
– Пожизненно.
Сильвия повернулась к отцу. В глазах ее застыл немой вопрос.
– О, папа! Кто это? Я знаю это имя! Я знаю этот голос!
– Это человек, что был с тобой в лодке; дорогая, – мрачно ответил Викерс. – Каторжник.
Яркий огонек погас в ее глазах, и в них появилось выражение разочарования и боли. – А я думала, что это хороший человек, – проговорила она, стоя в дверях. – Голос у него добрый…
Она вздрогнула и закрыла руками глаза.
– Ну полно, полно, – сказал Викерс, успокаивая ее. – Не бойся, малышка – теперь он тебя не обидит.
– Ха, ха! Еще бы! – вставил Микин с наигранной удалью. – Теперь этот негодяй сидит под крепкими замками.
В зале продолжался допрос.
– Узнаете ли вы людей на скамье подсудимых?
– Да.
– Назовите их.
– Джон Рекс, Генри Ширс, Джеймс Лесли и… и… я не уверен, знаю ли я четвертого.
– Вы не уверены… Допустим. Скажите, можете ли вы дать под присягой показания по поводу первых трех?
– Да.
– Вы хорошо их помните?
– Мы проработали три года в кандальной команде в колонии Макуори-Харбор.
Услышав об этом страшном знакомстве, Сильвия тихо вскрикнула и прижалась к отцу.
– О, папа, уведи меня отсюда! Мне кажется, что я сейчас припоминаю что-то ужасное!
Среди глубокой тишины жалобный голос девушки прозвучал во всем зале, и головы присутствовавших повернулись к двери. Во время всеобщего замешательства никто не заметил, как изменилось лицо Руфуса Доуза. Он густо покраснел, на лбу выступили большие капли пота, а взгляд черных глаз, загоревшись, устремился туда, откуда раздался крик: он словно пытался проникнуть сквозь злосчастную деревянную перегородку, отделявшую его от женщины, голос которой он услышал. Морис Фрер вскочил со своего места и, протолкнувшись через ряды зрителей, подошел к Викерсу.
– Это еще что такое? – резко спросил он Викерса. – Зачем вы привели ее сюда? Я же вам говорил, ей здесь нечего делать!
– Я считал это своим долгом, сэр, – с достоинством ответил ему Викерс.
– Что напугало ее? Что она увидела? Что она услышала? – продолжал настойчиво спрашивать Фрер, сильно побледнев. – Сильвия! Сильвия!
При звуке его голоса она открыла глаза.
– Уведите меня домой, папа. Мне очень плохо… О, эти мысли!
– Что она хочет сказать? – вскричал Фрер, в тревоге переведя взгляд с девушки на ее отца.
– Этот негодяй Доуз напугал ее, – сказал Микин. – Она что-то вспомнила, бедное дитя. Ну, ну, успокойтесь, мисс Викерс. Он вас не тронет! Он под надежной охраной.
– Он напугал ее?
– Да, он напугал меня, Морис, – слабым голосом ответила Сильвия. – Мне больше не нужно здесь оставаться, правда, дорогой?
– Конечно, – успокоил ее Фрер, и тень сошла с его лица. – Извините меня, майор, я очень взволновался. Уведите ее домой сейчас. Такого рода зрелища не для нее.
И он вернулся на свое место, отирая лоб и тяжело дыша, как человек, только что избежавший опасности.
Руфус Доуз застыл на месте, пока не увидел Фрера, входившего в зал.
– Кто она такая? – спросил он тихим, хриплым голосом у констебля, стоявшего за спиной.
– Это мисс Викерс, – коротко ответил тот, бросив эти слова арестанту, как бросают кость злой собаке.
– Мисс Викерс… – повторил Доуз, все еще страдальчески глядя в дверной проем. – А мне сказали, что она умерла!
Констебль презрительно фыркнул на это глупое утверждение, словно говоря: «Раз ты все знаешь, скотина, чего же ты спрашиваешь?», – и затем, видя, что тот жадно ждет ответа, добавил:
– Это ты так думал, что она умерла. Ты, видно, старался, чтоб так и случилось.
Арестант вскинул руки в гневе и отчаянии, как будто собирался схватить говорившего и задушить, хотя со всех сторон ему угрожали мушкеты, но тут же, с трудом сдержавшись, повернулся к судье:
98 
