125 
Потемнело в конюшне на миг единый, дверь скрипнула. Алена, как же без нее!
– Небось думаете – спасибо вам за пчел скажу?!
Я и в ус не дую, знай коня скребницей оглаживаю:
– Что ты, Алена, и в мыслях не было – прежде от кобылы доброго слова дождешься, чем от тебя!
– Немудрено – кобыл-то вы холите, а девок морите. Из-за таких, как вы, и матушка моя в могилу сошла!
– Холит он, как же, – вещает Сивка сквозь торбу глухо, утробно, – плеткой ласкает, шпорами голубит…
Треснул я его скребницей промеж ушей:
– Ты чего на хозяина поклеп возводишь, сивый мерин?!
Коню хоть бы хны – башка пустая, и не такое выдержит.
– От мерина слышу! Ты чеши давай, не отвлекайся…
Алена бедная ушам своим не верит, от Сивки пятится:
– Не может того быть, это ты за коня говоришь, надо мной насмехаешься!
Волчок на соломе дремал, а тут голову поднял, пасть в усмешке языкатой распахнул:
– Что ты, царевна, он и за себя-то толком сказать не может, я за всех троих отдуваюсь!
Вылетела Алена из конюшни, как кошка ошпаренная!
– Чур нас от Вахрамеихи! – говорит Соловей. – Авось больше не свидимся…
* * *
Не проведывают навье царство ни солнце красное, ни луна ясная – все деньки серые, все ночки темные, цельный терем скради – и то не сразу приметят. Прокрались мы к покоям невестиным, залегли в засаде – я за сундуком, Семы с двух сторон за углами коридорными. Вахрамей Любушины покои на ночь замком амбарным опечатывает, а она по нашему велению вдобавок изнутри запирается. Царь ключ при поясе носит, в самих же покоях запор хлипкий, с одною удара выбить можно. Стражи что-то не видать, так и захотелось вороном каркнуть: «Не к добру!» Лежим, выжидаем… Вот те напасть, дождались! Вахрамей, чтоб ему пусто было, своей царской персоной к двери заветной пожаловать изволил. Подошел, согнулся, в щелочку глянул. Долго глядел, у меня аж левая нога затекла. Наконец постучать отважился:
– Любуша, душа моя, спишь ли ты?
Лягушка и не говорит, и не молчит – хихикнула эдак неразборчиво.
– Выдь ко мне, краса-девица! – приплясывает перед дверью Вахрамей. – У меня в покоях вино сладкое, пряники печатные, сахарные…
Лягушка девичество свое блюдет и к царю не выходит. Потоптался царь у двери, рукой махнул и пошел, да не в свои покои, а по коридорчику. Семе Соловью впотьмах чуть руку не отдавил.
Только мы без него пообвыкли, изготовились лягушку выручать – снова нелегкая царя несет, да с цветочком! Поглядел в щелочку, постучался:
– Любуша, ну выдь на минуточку! Я те подарочек принес, хидею заморскую, раз в тыщу лет цветет, всего-то одну ноченьку, и то ежели луна на ущерб!
Цветочку лучше бы вовсе не цвести, уж больно дух от него тяжелый – сирень пополам с трупом лежалым. Сема Муромец нос обеими руками зажал, чих богатырский унимает.
Царь и сам долго не вытерпел, унес хидею свою редкостную – поди, в выгребную яму выбрасывать. Сема Соловей – к двери; за отмычки и браться не стал – изловчился у царя, мимо проходящего, ключ со связки при поясе отцепить!
Любуша сама дверь распахнула, да так на шее у Муромцу и повисла – видать, и ей добрый молодец по сердцу пришелся. Затворились мы изнутри, стали вполголоса судить-рядить, что дальше делать. Сема Соловей в щелочку поглядывает, дабы царь врасплох не застал. Кто его, сластолюбца, знает, он так всю ночь проходить может. Хотели было на кровати чучело из подушек смастерить – раздумали. Раз Любуша царю не ответит, другой, он возьмет да и войдет в опочивальню. Единого дня обождать не может, жених!
Решился я:
– Вы, братья, хватайте Любушу и бегите, а я заместо нее останусь. Выгадаю чуток времени, отвлеку Вахрамея и за вами двинусь. Вы только Сивку моего заседлайте и цветочек к луке приладить не забудьте, мало ли какая спешка выйдет…
Уставились на меня Соловей с Муромцем, как на юродивого:
– Ты чего, Сема, мухоморов объелся? В тебе ж девичьего только волосья до плеч, а плечи самые что ни есть молодецкие, размашистые! А голос, поди, еще в пеленках сломался!
– Ничего, мне с Вахрамеем не миловаться, а через дверь и так сойдет.
Нацепил я Любушин кокошник, лег, к двери спиной повернулся и одеяло по макушку натянул:
– Ну как?
Поглядел Соловей, приценился:
– А знаешь, Сема, что-то есть… Можно, я рядом прилягу?
– Я те прилягу – больше не встанешь!
– Ты таким басищем Вахрамею ответь – то-то он подивится!
Внял я совету дельному, наколдовал себе голосок тоненький-тоненький. Опробовать не решился, Соловей и без того смехом давится, норовит поверх одеяла приласкать, я отбрыкиваюсь молча.
125 
