87 
Она уговорила его съесть еще один кусочек. И он съел половинку. Она же, как всегда, была очень голодна. Два ломтя были поглощены в одно мгновение, и только на середине третьего она почувствовала, что чуть-чуть утолила голод.
Келли, закончив, подошел к окну и снова встал спиной к комнате и смотрел на залив, в то время как Карен продолжала есть. Когда она наконец почувствовала, что более или менее насытилась, она подошла к нему.
Свет в комнате горел тускло, и им была очень хорошо видна вся набережная, ярко освещенная не только обыкновенными уличными фонарями, но и гирляндами разноцветных изящных огней и фарами проезжающих машин.
– Все еще вспоминаешь о том, как вы там гуляли вместе с Мойрой? – отважилась спросить Карен.
Он ничего не ответил. И только слегка отвернулся от нее.
Карен не стала давить. Она понимала. Она молча стояла рядом с ним какое-то время, пока не заметила, что, хоть он и не издает ни звука, плечи у него едва заметно дрожат.
Она слегка обняла его рукой и наполовину повернула к себе. Его тело странным образом не сопротивлялось. И тогда она заметила, что по лицу его катились слезы. Он тихо плакал.
Тогда она обняла его двумя руками очень крепко, так и не сказав ни слова.
– Все смешалось у меня в голове, – бормотал он сквозь слезы. – Смерть Мойры, Хэнгридж, моя неспособность писать. Я не говорил тебе? Две сраные главы. Все, что я сделал. Я ведь не говорил тебе, правда?
– Нет, Келли, ты не говорил мне, – тихо сказала она.
– Нет. Я никому не говорил. Я не могу сделать это, Карен. Это чересчур – сделаться, мать его так, великим писателем. Я ни хрена не могу. Надо что-то поправить в голове, чтобы писать беллетристику. Мне не нравится то, что у меня в голове, и я не могу справиться с этим. Сейчас не могу. А Хэнгридж… я был так же поглощен им последние две недели, как и Мойрой. И из-за этого я чувствую себя виноватым. Я чувствую себя очень виноватым. Я не могу разобраться в себе. Все так запуталось, такая отчаянная гребаная путаница…
Он прильнул к ней.
– Прости, прости, – повторял он снова и снова сквозь мучительные всхлипывания.
– Все нормально, Келли, – сказала Карен утешительным, как она надеялась, тоном. – Все хорошо. Знаешь, это нормально – выпускать наружу свое горе. Ты можешь поплакать. Так давай. Давай. Поплачь. Так сильно и так громко, как ты хочешь.
Спустя какое-то время он перестал даже пытаться плакать тихо. Он просто плакал и больше не пробовал остановить слезы. Прошло целые две или три минуты, прежде чем его рыдания перестали быть такими неистовыми, но он все еще был в ее объятиях. Как ребенок, подумала она. Затем он снова заговорил:
– Мне жаль, правда, прости.
– Не надо, пожалуйста, не извиняйся, – сказала она. – Я польщена.
Она достала из кармана джинсов бумажные платочки и заботливо вытерла одной рукой его лицо. Другой она гладила его лоб. Неожиданно она почувствовала прилив нежности к нему.
А потом все это случилось. Что-то изменилось в его теле, и, к ее удивлению и, возможно, к ее испугу, что-то изменилось и в ее теле тоже. Может, это было проявление нежности, а может, что-то еще, что-то выше их понимания. Она не знала. Только Джон Келли больше не был просто ребенком, ищущим лишь утешения.
Его руки обнимали ее крепче, и он начал целовать ее лицо, лоб, глаза, а затем и рот. Он с жадностью искал губами ее губы. Она не хотела отвечать, но почему-то ничего не могла с собой поделать. Он прижался губами к ее губам, и руки его стали двигаться по ее телу, гладя и лаская ее. А затем она обнаружила, что делает то же самое. Он раскрыл ее губы своим языком. Она не сопротивлялась. Так они и стояли несколько секунд, обхватив друг друга. Поцелуй становился все глубже и глубже, все желаннее.
Но потом она вдруг услышала голос своего разума. То, что они делают, – безумие. Совершенное безумие. А безумия в ее жизни и без того достаточно. Келли только вчера похоронил свою подругу. Его чувствам нельзя доверять, как, наверное, и ее. А это, мягко говоря, очень глупо. Хуже того, просто ужасно. Она не может спокойно жить с этим, даже если может он. И в довершение всего, это же Джон Келли. Ее давний друг, с которым можно поговорить о чем угодно. Он никогда не мог стать и никогда не станет ее любовником. Ни при каких обстоятельствах, сказала она себе, и уж конечно, не при этих обстоятельствах. Она сама себя ненавидела.
Она резко отдернула голову, уклоняясь от его поцелуя и в то же время борясь с Келли, отстраняя его. Но это даже не было борьбой. Она почувствовала, как его объятия ослабли, и он тоже стал отодвигаться, еще до того, как она положила обе руки ему на плечи, чтобы его оттолкнуть. Они оба шагнули назад и стояли, тяжела дыша, молча глядя друг на друга.
87 
