Особенно,... 
58 
– Какое помер?! – возмутился его дружок. – Убили!
– Да ладно тебе! Кто б его убивал? Это бабки сплетню пустили…
У них вспыхнула вялая, совершенно неинтересная по причине отсутствия аргументов и фактов перепалка – сам умер чудаковатый старикан (как выяснилось, любивший гордо именовать себя краеведом), или его все же убили. Воспользовавшись этой дискуссией, Смолин вежливо раскланялся, пробормотал что-то прощальное и юркнул на крыльцо.
Распахнутая дверь справа, распахнутая дверь впереди, в глубине бывшей прихожей. Вверх уходит, загибаясь влево, крутая лестница с вытертыми посередине каменными ступенями и сохранившимися в полной неприкосновенности массивными чугунными перилами.
Чуть подрагивавшими пальцами он достал из кармана только что преподнесенную ему от всей щедрой русской души «безделушку» – тяжелую пепельницу из неизвестного никелированного металла, в виде уланской каски с квадратным навершием. Каска была германская, на ней красовался прусский орел, орденская звезда, лента с девизом, вычеканенным вовсе уж крохотными буквами. Ставилась эта штучка на квадратное навершие, а в опрокинутую каску, соответственно, стряхивали пепел – чуть ли не сто лет назад, в первую мировую…
Вертя пепельницу, напрягая глаза, Смолин искал… и нашел! Верно говорится, что в такие минуты истый антиквар испытывает некое подобие оргазма…
На ребре подставки красовалось крохотное, совершенно незаметное, если не приглядываться со всем усердием, клеймо: узенький, коротюсенький вдавленный прямоугольник, в котором красовались семь выпуклых, заветных букв: Фаберже…
Об этих вещах он только слышал и читал, а в руках держать не доводилось ни разу. Мало кто держал в руках «патриотические» изделия Фаберже…
Как уже говорилось, немногие знают, что Фаберже, кроме дорогущих, чудесных по исполнению вещиц оставил и массу ширпотреба – серебряные ложки-вилки, относительно дешевые портсигары-мундштуки-стаканы… Но вовсе уж въедливым знатокам известно, что Фаберже, когда грянула первая мировая, на волне патриотического угара выпустил для фронтовиков, сражавшихся с «проклятыми тевтонами» вовсе уж простецкие, из недрагоценных металлов портсигары и пепельницы. Портсигары были из меди и латуни, а такие вот пепельницы классом повыше, офицерские, изображали головные уборы проклятых тевтонов, куда, по замыслу творца, пепел следовало стряхивать с особенных удовольствием…
Самое смешное, что подобные вещички встречаются даже гораздо реже, чем ювелирка Фабера – кто бы особенно берёг эти дешевые поделки? Их всего-то было выпущено несколько тысяч, в четырнадцатом году, и до нашего времени дошли считанные экземпляры, по пальцам можно пересчитать…
Вот это была Удача с большой буквы. Послюнив палец, Смолин потер им клеймо, потом принялся яростно драить кончиком носового платка. Буквы проступили гораздо четче – ну да, никакой ошибки, доподлинный Фаберже. То есть не сам Фаберже, конечно, он ведь не стоял у станка, не возился с резцами. Фаберже был организатором, брэндом, хозяином дела, мастеров на него работало немало, на иных изделиях ставились их инициалы – но далеко не всегда, кто бы из серьезных мастеров стал отмечать своим именем такую вот дешевку. И все равно – Фаберже…
– Это я удачно зашел, – повторил Смолин шепотом под нос бессмертную фразу Жоржа Милославского.
Отправил пепельницу в карман и, форменным образом окрыленный, стал подниматься по старинной лестнице, уже прекрасно понимая, что в Курумане придется задержаться, подождет вымершая деревня Касьяновка, тамошний золотой клад пока что больше напоминает мираж, а здесь замаячили насквозь материальные раритеты, и один из них оттягивает карман…
Он оказался на верхней лестничной площадке – судя по ее конфигурации, какой-то откровенно нелепой, в двадцатые годы – когда же еще?! – ее перегородили стенкой, значительно уменьшив, поналепили отдельных квартирок.
Три двери, обитых старым, кое-где продранным войлоком. Та что слева, приоткрыта, видно в щель, что и за ней – напрочь опустевшая квартира. Центральная и вовсе распахнута настежь.
Из-за правой, украшенной квадратной табличкой с цифрой «шесть» (такие таблички во времена смолинского детства прибивали не на квартирные двери, а на частные дома, ну да, характерная форма, синяя эмаль…) как раз и доносились неувядающие шлягеры Магомаева.
А впрочем, Смолин смотрел не на дверь… Слева, за приоткрытой дверью, круто уходила вверх черная чугунная лестница – тоже старинная, но без изысков в виде металлических кружев и прочих архитектурных излишеств. Простенькая такая лестница, ведущая, конечно же, на чердак.
58 
