196 
Клады зарывались на известный срок; иной раз зарывали клад на сто годов, а то и на сто голов.
– Рубит малый в лесу дрова и видит: идет старичок, что-то несет. Малый спрятался за дерево и думает: «дай погляжу, что это старик хочет делать». Притулился, смотрит, а старик подходит к большому дубу и начинает что-то зарывать; зарывает и приговаривает: «на сто голов!» Малый был удал, догадался, что делает старик, и сам начал приговаривать; старик: «на сто голов», а малый: «лапотных». Зарыл старичок клад и ушел. Малый же принес сто лапотных голов, бросил к дубу и отрыл клад.
Когда клад отворяется, то бери деньги два раза, а в третий за ними не суйся, не то – беда будет. Попрешься за деньгами в третий раз, то тебя кто-нибудь остановит и скажет: «сколько я сидел, теперь ты посиди!» Он выйдет, а ты останешься.
О кладах только. Теперь о других проделках чертей.
Существуют рассказы, что в ночном, т. е. во время пастьбы лошадей ночью, если один кто пасет и стережет своих лошадей, то пугает его черт или в образе собаки, зайца или же человека, но в действительность черта сами рассказчики не верят и относятся к своему видению как-то скептически, объясняя это очень просто, что это, мол, ничто иное, как игра воображения.
Крестьянин села Богодухова Трофим Рещиков рассказывал мне, что он стерег лошадей в ночном; вдруг видит едет барин, верхом на лошади, на барине белая с широкими полями шляпа, и прямо к нему, соскакивает с верха, наваливается на него и начинает душить, – душил, пока мужичка пот не прошиб; наконец, он, еле живой, приподнялся, перекрестился, и видение исчезло. Другой крестьянин рассказывал мне, что стерег он также лошадей, в ночном, и что его лошади ни с того, ни с сего фыркнули и бросились бежать, а к нему подбегают два пса с огненными глазами, языки высунуты и красные; он все-таки перекрестился, и собаки тотчас же исчезли, а лошадей он нашел только в пяти верстах. А вот еще рассказ про зайца: это был не заяц, а черт.
– Едет крестьянин Архип на своей лошадке, верхом, в ночное, с ним едут также на своих лошадях человек пять молодых парней; глядь, а заяц бежит через дорогу. Приехали они на свое поле, пустили лошадок, а на самих напал крепкий сон; проснулись, а лошадок нет как нет: их загнали на барский двор, знать попались они в господском хлебе. На утро управляющий приказал молодцов выпороть, – дело было в крепостное право; во всем виноват был заяц.
Был и другой подобный случай.
– Несколько мужичков везли до города барскую пшеницу. Дело было зимой; едут мужички, воза поскрипывают; глядь: заяц перебежал дорогу. «Быть худу», говорят они и призадумались. Проехали еще немного, видят, у товарища их Семена лошадь стала, ни с места; побились мужички с лошадью, ничто не берет, так и бросили товарища на волю Божью, среди дороги, искать счастья, а сами поехали, так как помочь ничем не могли, да и время-то было господское, крепостное; всякому своя шкура была дорога, а до чужой беды дела нет. Повозился оставшийся мужичок Семен еще немного с лошадью, повозился, да и стал распрягать ее, думая бросить воз на дороге, а самому ехать до ближней деревни, хоть переночевать, а наутро, что Бог даст. Вдруг неожиданно, негаданно едет ему навстречу, порожняком, на хорошей лошади кум его, односелец Ермолай. «Куманек, милый, голубчик, не оставь, возопил мужик, дай своей лошадки, сам знаешь – дело барское, ни за что шкуру сдерут; что будет стоить, дома разочтусь». Не хотелось Ермолаю, было, давать лошади, да делать нечего, ведь родной кум-то; хоть и почесал мужик затылок, а все-таки дал лошадь. Перепрягли, попрощались кумовья и поехали: Семен с возом на Ермолаевой лошади в город, а Ермолай на Семеновой порожнякам восвояси. Теперь у Семена лошадь была добрая, везла хорошо, и он недалеко до города догнал своих товарищей. Было уже поздно, и мужички порешили в город не ехать, а остановиться в деревне, на постоялом дворе переночевать, а там утром, пораньше в город. Сказано, сделано; приехали на постоялый двор, отпрягли лошадок, задали им корма, а сами в хату, где потеплее. Вдруг один из товарищей Егор, мужик бедовый и сметливый, несколько раз уже поротый розгами и говорит: «а что, братцы, ведь у нас лишняя пшеница есть, хорошо бы ее сбыть, да и выпивку устроить!» – «Как так?» спрашивают товарищи. – «Да вот, как. Когда вешали ее, то я незаметно клал кирпич на „вывеску“ (место, где гири), только Семенов воз верен, а у нас у всех лишняя пшеничка есть». Разгорелись у мужичков глаза на дармовщинку, и давай они перемерять Семенов воз; перемерили меркой, а там перемерили один и из своих возов, узнали «лишок», прикинули, сколько всего будет этого «лишку»; оказалось, что пшеницы можно сбыть мер десять. Так и сделали; высыпали пшеничку в два мешочка, по пяти мер в каждый, и понесли продавать хозяину постоялого двора, но этот дает за пшеницу очень мало, тогда мужички, долго не думавши, понесли ее в другое место, где дали подороже. На вырученные деньги купили водочки, закусочки; выпили, порядочно покушали, да и спать легли, а на завтра еще осталось, чем опохмелиться. Чуть свет проснулись они и стали собираться в дорогу; лошадей напоили, сами опохмелились, рассчитались с хозяином и поехали себе с Богом, ни о чем не думая. Хозяин же постоялого двора рассердился на них, что не продали ему пшеницы, а так как он знал, кто они и откуда, знал их и бурмистр, которому впоследствии и рассказал о проделке наших приятелей. Прошло несколько времени, мужички уже успели забыть про проданную пшеницу, как вдруг призывают их сердешних на барский двор, за исключение Семена, про которого хозяин постоялого двора ничего не сказал: воз был у него верен, пшеницу не отсыпали, стало быть не виноват. И что же? Без всяких спросов и расспросов, положили, растянули приятелей да и начали подговаривать с каждым ударом розги «за пшеничку, друга, за пшеничку». Долго с тех пор помнили приятели наши, как продавать лишки; а виноват был заяц.
196 
