Последние отзывы

  127  

Мамина экспедиция изучала, можно ли в Хакасии собирать семена лиственницы так же, как это делается в Туве. В Туве, как только начинается ветер, под лиственницу кладут пологи – огромные простыни, говоря попросту, и семена сыплются именно в них.

Жили мы в 8 километрах от поселка Туим, на берегу Собачьего озера. По крайней мере, на картах оно значилось Собачьим. Но в 1960-е годы был, оказывается, секретный указ о переименовании всех «неблагозвучных» называний. Опять нам не обойтись без Стругацких! Помните? Вот он, хутор Благорастворение, а по-простому Смердюки, во всей красе.

Ну вот, озеро и переименовали в Пионерское, благо на одном из его берегов стоял пионерский лагерь (в сентябре пустующий, конечно).

Озеро прилепилось к боку здоровенной сопки, а с другого боку, метрах в ста от берега озера, стоял временный поселок биофизиков – с десяток легких домиков, состоявших каждый из двух крохотных комнаток и кухоньки. Здесь проходили практику студенты, и в июле-августе поселок был битком набит народом. А в сентябре было тихо, спокойно, и жило тут только нас 6 человек, членов экспедиции, и еще семья хакаса-сторожа.

Большую часть времени дул ветер; он уносил семена в сторону, и работать было невозможно.

Раза два в неделю ветер все-таки стихал, к собственному удивлению. Экспедиция мчалась к давно присмотренным местам с белыми пологами, больше всего напоминавшими простыни, начинала ловить семена, но почему-то все равно не получалось. Ветер дул порывами, уносил семена; мы мчались, пытаясь подставить полог, и, конечно же, не успевали. Мне скорее было весело от суеты, но, конечно же, своих главных целей экспедиция не достигала.

Что мы делали в остальное время? Читали книги. Разговаривали. Играли в карты: каждый день в кинга и в тысячу – долгие игры, занимавшие часа по три. И, конечно же, много гуляли, а особенно активно я – подросток. А озеро – это лодка, ловля окуней. И можете смеяться, а я до сих пор горжусь тем, что как-то поймал в этом озере 17 окуней за день.

На склоне сопки, обращенном к озеру, было место, очень неприятное в темноте. Если откровенно, то и днем там было неприятно, особенно если поднимался ветер. Четыре или пять корявых лиственниц стояли чуть ниже по склону, цепляясь за камни корнями; несколько старых, уже еле видных колей вилось от Туима к поселку биофизиков. На голом каменистом склоне приходило вдруг ощущение, что ты здесь вовсе не один. Виден был и весь склон, все лиственницы и все кучи камней, видно было озеро, впадающий в него ручей и топкая низинка в его устье, пионерлагерь на другом берегу и бесконечные равнины дальше, сколько хватает глаз.

Но ощущение присутствия кого-то сказывалось все сильнее. Кто-то злой наблюдал за тобой; кто-то, кому ты не нравился и кто смотрел на тебя, как смотрит хищное животное: положив голову на прижатые к земле, напряженные передние лапы, немигающим жестоким взглядом. Но было понятно, что это вовсе не животное.

Поднимался ветер; звучал он почему-то неприятно и уныло, как-то особенно несимпатично и тревожно подсвистывал в камнях, в перекрученных ветрами ветках лиственниц. Ветер нес тревогу, непокой и заставлял все время прислушиваться, ловить ухом: а не звучат ли по земле чьи-то осторожные шаги?

Не помню случая, чтобы я задержался в этом месте долго. При том, что взбираться на сопку было интересно – открывался вид на все четыре стороны, на много километров, всегда старался подниматься на сопку с другой стороны.

А уж в темноте обходить это место сам Бог велел. Трудно описать напряжение, охватывавшее там человека. Полное ощущение, что за тобой то ли марширует, то ли крадется целый взвод каких-то созданий… Зверей? Нет, не зверей. Но и не людей. Не сумею толком объяснить, но идущему в темноте по склону становилось очевидно, что тут не звери и не люди, а кто-то другой… Может быть, вообще не имеющий никакого отношения к миру людей и зверей.

В отряде об этом как-то не говорили, но стоило лечь сумеркам – и на этот склон мы не ходили. А возвращались в сумерках нередко, потому что продукты и книги мы носили из Туима, за 8 километров пути. Магазины были только там, там же была библиотека. Купить нужное, а тем более выбрать книги требовало времени; порой надо было зайти к местному начальству и к местным лесоводам для разговора о плодоношении лиственниц – для меня не очень понятного.

А смеркалось все раньше и раньше. Стоял сентябрь, и уже в семь, в восемь часов вечера не было полного света. Самый короткий путь шел как раз через склон, выше лиственниц, над матово блестящим озером. Озеро сверкало в полутьме, как огромная агатовая линза. Полыхал тревожный хакасский закат, по-сентябрьски густые багрово-желтые краски; небо становилось бледно-голубым, с лиловыми и розовыми разводами, а стоило оглянуться – и было видно, как с востока подступает темнота и даже есть первые звезды. Темнота наползала, словно догоняла идущих, скапливалась в низинках. Темнота была чем-то огромным, протягивавшим щупальца на местность, чтобы накопиться, где можно, усилиться и все поглотить.

  127