9 
Короче, «повелевать» король Сигизмунд никак не мог. Не было у него такой возможности. Предприятие с походом на Москву было затеяно Вишневецкими и Мнишеком на собственный страх и риск, а отправленное в поход невеликое войско (числом не более четырех тысяч человек) состояло, за редчайшими исключениями, из православных…
И тут-то, в первые месяцы, был реальный шанс раз и навсегда разделаться с горсточкой искателей удачи, ведомых Дмитрием. После его первых успехов, после того, как несколько городов северо-западной Руси присягнули на верность самозванцу, стрельцы Годунова нанесли под Севском сокрушительный удар. У «царевича» осталось не более полутора тысяч человек, он едва не ускакал в Жечь Посполитую, но был насильно удержан жителями Путивля, понимавшими, что присутствие Дмитрия придает им, выражаясь современным языком, некую «легитимность», а оставшись один на один с Годуновым, они не сносят голов…
Именно «сидение» Дмитрия в Путивле и переломило ход войны самым решительным образом. Воспрянувший от успехов Борис Годунов не придумал ничего лучшего, кроме как начать самую широкую расправу не только с присягнувшими самозванцу – со всеми, кто имел несчастье обитать в областях, по которым проходило войско Лжедмитрия.
Вешали и рубили головы направо и налево, жгли избы, гумна и овины, насиловали женщин. Слово русскому историку:
«Годуновцы свирепствовали особенно в Комарницкой волости, за преданность Дмитрию мужчин, женщин, детей сажали на кол, вешали по деревьям за ноги, расстреливали для забавы из луков и пищалей, младенцев жарили на сковородах. Вся Северщина была осуждена царем на порабощение по произволу военщины; людей ни к чему не причастных хватали и продавали татары за старое платье или за джбан водки, а иных отводили толпами в неволю, особенно молодых девушек и детей. В московском войске было наполовину татар и прочих инородцев, и они-то особенно варварски свирепствовали. Ничего подобного не делалось народу от дмитриевцев, и эта разница отверждала народ в убеждении, что Димитрий настоящий царевич» [1].
В условиях, когда по стране все шире распространяются слухи, что Годунов – узурпатор, а Дмитрий и есть подлинный царевич, методы умиротворения выбраны были далеко не самые лучшие… Естественно, это привлекало в войско самозванца все новых сторонников, а в Москве становилось все тревожнее. Патриарх Иов, глава русской церкви, выпустил грамоту, где объявлял все происходящее кознями «Жигимонта Литовскаго», который намерен «разорить в Российском государстве православные церкви и построить костелы латинские, и лютерские, и жидовские».
Совершенно ясно, что сия грамота готовилась в величайшей спешке и писавшие ее ничуть не заботились хотя бы о видимости правдоподобия – в самом деле, трудно представить себе короля – католика, который намерен строить «лютеранские и жидовские» храмы. Неизвестно, подметили ли русские люди эту логическую неувязку, но патриаршая грамота никакого заметного влияния на умы уже не оказала – власть вступала в ту печальную фазу, когда ей не верили ни на копейку, даже если утверждать громогласно, что солнце восходит на востоке…
Срочно провозгласили, что самозванец-де «есть беглый чернец Гришка Отрепьев», и патриарх предал его анафеме. Вот тут наши предки продемонстрировали неплохое логическое мышление: по словам современника, москвичи промеж собой говорили примерно следующее: «Прокляли какого-то Отрепьева – и бес с ним, а царевич-то настоящий, какое его касание до Отрепьева?!»
Дело в том, что Отрепьева слишком многие знали на Москве – и знали, что ему около сорока, зато царевичу не более двадцати четырех… (Позднее мы еще подробно рассмотрим версию, ошибочно отождествляющую самозванца и Отрепьева.)
В Жечь Посполиту срочно отправили гонца, упрекая за помощь, оказанную Дмитрию, и требуя решительных мер. Подробности переговоров неизвестны, однако знатный литовский магнат Лев Сапега дал резонный, в общем, ответ: «Этот человек вступил уже в Московское государство, и его там легче достать и казнить, нежели в наших владениях». В железной логике отказать нельзя – самозванец прочно сидел в Путивле, откуда его извлечь было крайне затруднительно кому бы то ни было…
Борис свирепствовал, казня и пытая по малейшему навету, но инициатива навсегда от него ускользнула. Видимо, в полном отчаянии он предпринял ряд совершенно нелепых шагов…
Сначала велел тайно доставить во дворец давным-давно постриженную в монахини вдову Грозного и мать Димитрия, Марфу Нагую и потребовал недвусмысленного ответа: жив ее сын или нет? Старуха, ничуть не сомневавшаяся в смерти сына, но к Годунову относившаяся без малейшей симпатии (и славившаяся железным характером), видимо, решила потрепать нервы «Бориске», с самым простодушным видом заявив: «Не знаю». По свидетельствам очевидцев, Мария Годунова пришла в такую ярость, что схватила зажженную свечу и попыталась выжечь глаза старухе, вопя: «Ах ты блядь! Как смеешь говорить, что не знаешь, когда тебе-то доподлинно известно?!» (царица была дочерью Малюты Скуратова, отцовские гены, видимо, дали о себе знать). Борис едва успел отнять свечу, а старуха Марфа, несомненно, втайне наслаждавшаяся происходящим, прикинулась уже совершеннейшей дурочкой: дескать, говорил ей кто-то, что ее сына живым тайно увезли из страны, но те, кто говорил, все уже умерли… Поняв, что толку не добиться, Борис отступился.
9 
