Глава 12

Глеб Сиверов рассмотрел билеты, лишь очутившись в фойе театра, и настроение у него улучшилось. Третий уровень балкона, первый рад. С такого места можно осмотреть практически весь театр, если только Иванов не окажется на балконе повыше или в ложе бенуара прямо под ним. Сиверов прикинул, каковы шансы такого расклада, и утешился: шансов не более, чем один к тридцати.

Он сдал свое пальто в гардероб и на вопрос, не нужен ли ему бинокль, улыбнулся гардеробщице:

– Спасибо, у меня свой, – и показал ей мягкий, потертый футляр с искусно переделанным театральным биноклем.

– Вы, наверное, заядлый театрал?

– Почему?

– Во-первых, только заядлые театралы приходят со своими биноклями, а во-вторых, футляр очень потертый, значит, он часто уходит из дома.

– К сожалению, вы немного ошиблись. Я и рад был бы ходить в театр почаще, но дела… Этот бинокль принадлежал еще моему отцу.

– Да, то-то я вижу, лицо мне ваше не очень знакомо. Хотя, кажется, когда-то видела. Всех, кто ходит к нам постоянно, запоминаю. Жаль только, сейчас многие из тех, кто ходил на все премьеры, не могут уже позволить себе купить билеты.

– Конечно, жизнь тяжелая, – сказал Глеб дежурную фразу, хотя по его костюму, шляпе и пальто о тяжести сегодняшней жизни судить было трудно.

Глеб вспомнил об обещании подарить дежурному администратору коробку конфет.

«Ничего, подождет до антракта. А мне нужно осмотреться».

Перед входом в зрительный зал Глеб купил программку и либретто оперы. Он сделал это абсолютно машинально, ведь сегодня спектакль его, можно сказать, совершенно не интересовал. Да и содержание оперы он знал наизусть, как, впрочем, и большинство ее музыкальных тем.

Он занял свое место, положил программку и либретто на сиденье рядом – как-никак ему принадлежало целых два кресла, – бинокль пристроил на обитом красным бархатом парапете. Музыканты еще только усаживались в оркестровой яме, откуда то и дело раздавались резкие трели, скрипение смычков по струнам.

Занавес плотно прикрывал сцену, и пока прибегать к помощи бинокля было бы неосмотрительно. Глеб также не рисковал вплотную придвигаться к парапету. Он осматривал зрительный зал незаметно, скользя ленивым взглядом по рядам. Все ложи были еще пусты.

«Нет, не станет он сидеть в партере, а тем более, на балконе. У него на морде написано, что в оперу ходить ему противопоказано, и вся его интеллигентность – это бородка и очки в тонкой оправе, которые прикрывают лживые и жадные глаза».

Постепенно наполнялись и ложи. Глеб внимательно следил за публикой.

«Скорее всего, – рассуждал он, – Иванов приехал сюда что-то передать или наоборот – получить, а может, назначил встречу с человеком, о которой не должен знать никто».

Возня и бессистемное музицирование в оркестровой яме прекратились.

Прозвучал последний звонок, и свет в зале начал медленно гаснуть. Теперь Глеб Сиверов со спокойной душой мог позволить себе взять бинокль и сделать вид, что смотрит на задвинутый занавес, будто не знает, что, пока звучит увертюра, он не разойдется, не откроет декорации.

Одна из лож в бенуаре, бывшая до этого пустой, на какое-то мгновение осветилась слабым светом. Колыхнулась бархатная штора, из-за нее показались Семен Георгиевич Иванов и его секретарша.

«Чудесное место – театр, – подумал Глеб. – Место, в котором бинокль не только не демаскирует тебя, а наоборот, позволяет, ко всем прочим удобствам, прикрыть лицо».

Он покрутил колесико, поворачивавшее призмы, уводя оптическую ось влево от сцены. Сектор обзора стал меньше, справа возникли темные полосы. Но зато Глеб уже мог рассмотреть даже отдельные волоски в редкой бороде Иванова.

«Ну что ж, я ничего не теряю, – думал Сиверов, – оперу ходят не смотреть, а слушать. Смотреть придется на эту гнусную рожу, хотя временами можно остановить взгляд и на лице секретарши. Все-таки удивительно: женщина молода, красива, но не пробуждает во мне никаких сексуальных чувств. Ну хоть бы на капельку прибавилось желания! Наверное, правы те, кто утверждает, что не мужчина идет к женщине, а та манит его к себе».

  56