очень нудно 
87 
– Курите, курите на здоровье. Я и сам иногда балуюсь.
– Спасибо.
В свои семьдесят три года выглядел Симаковский старше. На его голове уже почти не осталось волос, но старик был выбрит и надушен. Неприятный запах дешевого одеколона, словно сохранившийся в квартире из прошлых десятилетий, полковник Руднев отметил сразу.
– Вы понимаете, Борис Андреевич, наш разговор должен быть строго конфиденциальным.
– Это я могу вам обещать. Вы же прекрасно осведомлены, полковник, где я работал и чем занимался.
– Вот поэтому я у вас.
– Ну и что же вас интересует?
– Видите ли, Борис Андреевич, – Руднев резко поднялся с кресла и приблизился к письменному столу. – Мне нужен яд.
– Вам нужен яд, полковник? Вы что, решили добровольно уйти на тот свет?
Вам здесь плохо живется? – с добродушно-язвительной улыбкой проговорил хозяин.
– Давайте об этом не будем, Борис Андреевич. Всем нам живется одинаково.
– Я пошутил, полковник, пошутил, – поднял свою дрожащую руку Борис Андреевич Симаковский и посмотрел на часы, стоящие на письменном столе.
Часы были старинные, в деревянном корпусе. Их подарили заместителю начальника лаборатории майору Симаковскому на один из дней рождения. На корпусе сбоку красовалась металлическая пластинка, на которой витиеватым шрифтом, имитирующем скоропись, было выгравировано поздравление юбиляру.
– Знаете, Борис Андреевич, я не хочу темнить, не хочу ходить вокруг да около. Меня к вам направил… – и полковник Руднев назвал фамилию.
Эта фамилия произвела впечатление на Симаковского.
– Ну что ж, если так, я вам помогу.
– Вот записка, – протянув сложенный вдвое небольшой листок, сказал Руднев.
Симаковский развернул лист бумаги, долго устраивал очки на своем крючковатом носу, затем кивнул:
– Узнаю, узнаю стиль. И почерк – тоже.
– Дайте-ка мне листок, Борис Андреевич, – сказал Руднев.
Симаковский передал записку. Руднев щелкнул зажигалкой, и записка через десять секунд превратилась в груду пепла на дне большой посеребренной пепельницы.
– Все как в былые времена. Ничего на этом свете не меняется.
– Да, абсолютно ничего не меняется, – согласился Руднев.
– Ну, а теперь поконкретнее: чем вам может помочь старик Симаковский?
И полковник Руднев, как пациент, беседующий с врачом, которого уважает и ценит, сказал, какой именно нужен яд.
Симаковский пожал плечами:
– Да, есть нечто похожее. Мы его получили лет пятнадцать назад, получили в небольшом количестве.
А потом больше этим не занимались. Проект заморозили. Тот, кому яд предназначался, наверное, ушел из жизни иным способом, нам об этом не докладывали, а действует наш яд именно так, как вы говорите.
Глава 19
Едва за полковником Рудневым закрылась дверь квартиры Бориса Андреевича Симаковского, как хозяин мелкой семенящей походкой заспешил обратно в свой кабинет.
– Фу ты, черт, – буркнул бывший сотрудник КГБ, – сколько лет ко мне уже не обращались с подобными просьбами?
"Да, лет двенадцать, – прикинул он в уме и притопнул сухощавой ногой, которая болталась в просторной штанине, как язык в колоколе. – Конечно, от самых лучших, от самых опытных они избавились, а вот теперь кусают себе локти и не знают, кто им поможет. Конечно же, без старика Симаковского им не обойтись.
Что ж поделаешь, помогу, как иначе? Я привык исполнять приказания, тем более, когда они исходят от людей из охраны президента".
Что-что, а сегодняшнюю иерархию бывший полковник КГБ знал прекрасно и понимал, как высоко находятся люди из охраны президента. Менялись названия служб, вывески, организации сливались, делились, как инфузории под микроскопом, но не менялась сама лестница государственных приоритетов, на которой эти службы располагались.
– Руднев… Руднев… Никогда раньше не встречал я этой фамилии. Наверное, какой-нибудь выскочка из новых. Скорее всего, не кадровый кегебист.
Выскочек Симаковский не любил, потому что сам он был потомственным кегебистом. Еще его отец и дядя служили в НКВД, начинали свою карьеру под руководством самого товарища Ежова. Своими родственными связями Борис Андреевич Симаковский привык гордиться. Правда, как это ни удивительно, фотографии отца и дядьки хранились не на виду и даже не в семейном альбоме: они покоились далеко от посторонних глаз – в дальнем уголке ящика письменного стола, завернутые в черную фотографическую бумагу, словно солнечные лучи могли их засветить. И тот, и другой в свое время не избежали репрессий. Но такое было тогда время, ничего не поделаешь – их время, которое они же сами и создали. Думали, для других, оказалось – для себя в том числе.
87 
