24 
– Судя по всему, вы получаете почту из Петербурга гораздо чаще, чем я.
– Так теперь и вам это известно. Пусть даже из моей почты.
– И что с того?
– Вы разве не изволите завтра же отбыть в Петербург?
– Родильная горячка графини Б* не имеет ко мне никакого отношения, – насмешливо сказал Серж. – Она имеет отношение к ее мужу.
– Но его ранение имеет прямое отношение к вам!
– Я разве виноват в том, что люди вдруг взялись умирать? Если бы я хотел его убить, я бы убил. Но он только ранен. Следовательно, я этого и хотел. Родильной горячки его жены я не хотел вовсе. Повторяю: это не имеет ко мне никакого отношения. Я намерен провести лето в деревне. Это полезно для моего здоровья.
– Напрасно вы так полагаете. Могут возникнуть обстоятельства, при которых отдых в деревне станет столь же опасным для здоровья, как и жизнь в столице.
– Тогда мне тем более нечего терять.
Они вновь обменялись многозначительными взглядами. К гостям уже спешила Евдокия Павловна, которая решительно не понимала, что вообще происходит. Отчего такой тон? Почему мужчины ищут ссоры и именно в ее доме?
– Господин Соболинский, я не смею обременять вас просьбой… Ах, да что там! Словом, я попросила бы вас оценить, как моя дочь поет. И вас, господин Лежечев.
– Александрин? Она поет? – произнесли в один голос и переглянулись мужчины. Именно этот предмет, то есть младшая дочь Иванцовых, занимала их обоих.
– Нет, что вы! Я говорю о Долли!
– Извините, в другой раз. Тетушка заждалась, – поспешно откланялся Соболинский.
Шурочка закусила губу. Как бы не рассмеяться! Бедный Серж! Они таки навяжут ему сестрицын мышиный писк! Найдут такую возможность! Соболинский вскоре уехал, стало «немного легче дышать», атмосфера разрядилась.
– Мне тоже пора, – сказал вскоре и Лежечев и поднялся. – Вынужден откланяться. Дела. Александрин, вы не проводите меня?
– Я?
– Да. Вы.
– Но…
– Это неприлично, – сделала замечание Евдокия Павловна. – Молодая девушка, наедине с мужчиной…
– Извините. Я забылся. – Он и в самом деле был взволнован.
Провожали его всем семейством, но Лежечев все– таки улучил минутку, чтобы сказать ей то, что хотел. Вернее, потребовал ответа на вопрос:
– Что он вам сказал? Соболинский?
– Откуда вы это взяли?
– Я видел, как он пожимал вашу руку, и этот его взгляд… Мерзавец!
– Ну и что?
– Он погубит вас. Вы себе даже не представляете ту пропасть…
– А по какому праву вы меня предостерегаете?
– По какому праву? Что ж, это верно. Но, поверьте, к тому моменту, как он успеет заняться вами всерьез, у меня будут все права. Вас некому защитить, у вас нет братьев, а ваш отец… Этим займусь я, – сказал он решительно.
«Боюсь, что уже поздно, – подумала она. – Поздно. Завтра утром у нас свидание, и у меня совсем нет сил, противиться ему. Я вовсе не хочу, чтобы меня от него защищали. Не хочу…»
Вечер этого дня, который так замечательно начинался, был ужасен. После того как уехал Лежечев, папенька вызвал ее в свой кабинет. Евдокия Павловна была тут же, и вид у родителей был грозный.
– Ну-с? – строго спросил Иванцов.
– Я не понимаю.
– Да? – вмешалась Евдокия Павловна. – Не понимаешь? Как ты была сегодня одета? А как ты себя вела? Отвечай, дрянь! – взвизгнула она.
– Не кричите на меня!
– Что-о? – затопал ногами Василий Игнатьевич. – Ты что, отродье, себе позволяешь? Замуж захотела? Замуж?! Поперед сестер?! Против воли моей?!!! Запомни: ты живешь только моей милостью. Ни гроша за тобой не дам. Если они хотят опозорить свой род – пусть берут в жены девку. Но я молчать не стану. Как только твой «жених» узнает правду, он о тебе и думать забудет. Владимир Лежечев человек благородный. И с таким отродьем, как ты, судьбу свою не свяжет. Не утихомиришься, так он все узнает.
– Но я не понимаю…
– Надо будет, я это и тебе скажу. А сейчас – прочь.
– И чтобы платья этого я больше не видела! – добавила Евдокия Павловна. – Выкинь немедленно!
«Господи! Неужели же никто за меня не заступится? Что я им сделала? Как будто бы им оскорбительно уже одно только мое существование! Меня все ненавидят! Все! Впрочем, нет. Вольдемар хочет меня защитить и говорит о каких-то обязательствах. Но ему никто этого не позволит. Я одна, совсем одна. Плакать? Ну, нет!»
Сестры с ней не разговаривали, даже любимица Жюли. Рассердилась за Лежечева. Лишь Долли фыркнула, глядя в сторону, не на нее:
24 
