136 
Грудь незнакомца медленно поднималась и опускалась; прислушавшись, одноглазый уловил шум ровного, спокойного дыхания. Кажется, его тюремщик спал. Где-то поблизости наверняка находились другие, но араб решил разбираться с проблемами по мере их возникновения. Сейчас главной его проблемой были веревки, которыми кто-то связал ему конечности, лишив возможности двигаться. Итак...
Одноглазый попробовал путы и убедился, что скинуть их будет очень нелегко. Узлы вязал большой мастер этого дела, а сила, с которой были затянуты веревочные петли, делала тщетными любые попытки от них освободиться.
Терпеливо двигая запястьями, которых почти не ощущал, одноглазый приподнял голову и осмотрелся, ища, обо что перетереть веревку.
– Пустые хлопоты, – не шевелясь, сообщил лежащий на кровати человек. Сказано это было, увы, по-английски. – Перестань возиться и дай мне поспать, одноглазый верблюд. Гоняясь за тобой, я устал как собака. Поэтому лучше перестань ерзать, пока не получил пулю.
– Кто вы такой? – спросил одноглазый, который уже не помнил времени, когда его могли напугать чьи бы то ни было угрозы. – Я вижу, вы читаете по-арабски...
– Да, – донеслось из-под прикрывавшего лицо тюремщика листка, – поспать явно не удастся.
Отшвырнув страницу, незнакомец сел, заставив громко затрещать старые пружины. Увидев его лицо, одноглазый разразился бранью.
– Пустые хлопоты, – повторил проклятый француз, который, как выяснилось, и не думал умирать. – Я не настолько хорошо владею арабским, чтобы по достоинству оценить твое красноречие. Вот если бы на моем месте был Илларион Забродов, он бы нашел, что тебе ответить, о чем с тобой потолковать. Знаешь, он однажды попал в плен к афганцам и за три дня так заболтал их командира цитатами из Корана, что тот отпустил его от греха подальше, пока он своими разговорами не деморализовал ему весь отряд...
– Может быть, и вы меня отпустите? – не стал ходить вокруг да около одноглазый. – Я отдаю должное вашему мастерству, которое привело вас к заслуженной победе. Может быть, стоит на этом остановиться? Я могу заплатить больше, чем обещали за мою голову американцы. Намного больше!
– Поговорим лучше о литературе, – предложил Глеб Сиверов. – Так ты, оказывается, еще и пописываешь? Никогда бы не подумал!
– Почему же? – вежливо удивился одноглазый. Вежливо удивляться, лежа на полу со связанными руками и ногами, было трудно, но он справился с этой задачей во имя поддержания беседы. Разговорчивый тюремщик – это уже не тюремщик, а почти жертва. Язык – грозное оружие, если умеешь им правильно пользоваться. Одноглазый это умел. – Почему же? Я накопил огромный жизненный опыт и почувствовал, что настало время поделиться с людьми плодами моих размышлений...
– Это дерьмо, а не плоды, – сообщил Глеб. – Говорю тебе это как журналист, корреспондент агентства "Рейтер". – Он улыбнулся собственной шутке, которая одноглазому вовсе не показалась смешной. – И вообще, тебе лучше было бы составить завещание, чем развлекаться пропагандистской писаниной.
– Значит, деньги вас не интересуют, – вернулся к занимающей его теме одноглазый. – Странно, я почему-то сразу решил, что вы авантюрист, действующий из корыстных побуждений. Что же вам от меня нужно?
– А я уже получил все, что мне было от тебя нужно, – заявил Глеб. – Знаешь, разговаривая с тобой, испытываешь странное чувство, будто беседуешь с ночным кошмаром.
Это последнее заявление было оставлено одноглазым без внимания. Куда более интересными и значительными ему показались слова тюремщика о том, что он уже получил все, чего добивался. Что же это?
У него вдруг появилось странное ощущение: казалось, он вот-вот вспомнит что-то, о чем забыл... О чем предпочел бы забыть, если бы у него был выбор.
Его усыпили хлороформом, связали и привезли сюда, но между выстрелом в Гамида и пробуждением на полу гостиничного номера было еще что-то, и это "что-то" вдруг начало неумолимо всплывать из глубин памяти, как всплывает раздувшееся от скопившихся внутри газов тело утопленника.
Во рту у одноглазого пересохло, и теперь он начал понимать, откуда эта сухость. Так бывает, когда долго, без перерыва говоришь о чем-то, что тебя по-настоящему волнует. И стоило ему об этом подумать, как он вспомнил сладостное ощущение, которое испытывал, когда без умолку молол языком – там, на сиденье едущего сквозь метель и сгущающуюся темноту микроавтобуса.
136 
