81 
Картину Глеб видел в Витебске мельком, из-за плеча рыжего мужчины с двумя родинками на шее. Тогда его больше, чем живопись, интересовало, куда подевался Омар. Мужчина был с женщиной с короткой стрижкой и серьгами, в которых поблескивали зеленые камешки.
«По-моему, в руках мужчина держал фотоаппарат „мыльницу“. А как был одет Макс Фурье? Ну давай, давай, восстанавливай, собирай из кусочков цельную картинку. Играл духовой оркестр, по-моему, музыканты играли Штрауса. Да, да, фантазию Штрауса. Гобой немного фальшивил, а барабан бил слишком торопливо. Да что возьмешь с духовиков? Наверное, самодеятельный оркестр. Ясное дело, не оркестр фон Караяна. Так в чем же был одет француз? Воротник стойка, очки, круглые очки, камера… француз был с видеокамерой. На ногах у Макса Фурье, по-моему, сандалии. Нет, ног я не видел, но то, что рубашка была с коротким рукавом, а худые руки были волосатыми, это точно, в этом я ошибиться не мог. Рыжий мужчина с родинкой на шее на ухо сказал своей подруге: „Смотри, иностранец покупает у этого придурка“. Придурок… А как же выглядел этот придурок? Почему я его практически не запомнил? Ну, Глеб, вспоминай, вспоминай, ты можешь вспомнить все.»
И картинка, словно по заклинаниям, возникла.
«Мужчина лет пятидесяти с испитым лицом, очень смуглый, с залысинами, в очках. Круглое лицо, припухшие губы, небритые щеки. Какая-то дурацкая майка с растянутым воротом, черные или темно-синие, в общем, темные, — рассуждал Глеб, — да, темные брюки — трико, с отвисшими, растянутыми коленями, и черные туфли. У него была одна картина, с ней он и стоял. Пухлые губы, загорелое лицо, загорелое, как у работника пляжа. Наверное, мужичок много бывает на свежем воздухе, поэтому так сильно загорел. Ну вот, будь я художником, я наверняка смог бы нарисовать его портрет. Да, на память мне жаловаться грех, хотя, наверное, есть люди, зрительной памяти которых я мог бы позавидовать.»
ГЛАВА 16
Софья Ивановна Куприна, искусствовед, эксперт галереи «Мост», замужем была трижды. И все три брака были неудачными, закончились разводом. Вот уже второй год Софья была свободна. По большому счету, ей нравилась работа: презентации, фуршеты, подготовки выставок, заграничные командировки, встречи с искусствоведами и художниками, интересные разговоры. Но она чувствовала, как может чувствовать только женщина, насколько все в этом мире быстротечно и изменчиво. Красота уходила, возраст брал свое, и уже требовались усилия, требовалось время, чтобы восстановить силы и выглядеть как в тридцать, быть обаятельной, умной, сексапильной, неотразимой.
Да, Софья была хороша собой, даже слишком. Она чувствовала на себе взгляды мужчин, липкие и хищные. Стоило ей поговорить с мужчиной минут десять, и ее пухлые губки, идеально накрашенные, начинали кривиться.
«Какой же он идиот!» — думала женщина, но произносила совершенно другую фразу:
— Извините, пожалуйста, но у меня дела… Да, можете позвонить, конечно же, я буду рада, — и уходила быстро и незаметно, как сухой песок на берегу моря уходит сквозь пальцы.
- О, как печален ты,
- безжизненный песок,
- едва сожму в руке.
- Шурша, чуть слышно
- сыплешься сквозь пальцы.
Все чаще и чаще вспоминала она японское пятистишие, глядя на свое отражение в зеркале.
К капризам, причудам и своеволию своего шефа Олега Петровича Чернявского она привыкла. Она старалась не обращать внимания на его чересчур резкие высказывания, а иногда на грубую, почти площадную брань. Олег Петрович хорошо платил, а она старалась безупречно делать свою работу.
После того как Чернявский принес в ее кабинет полотно Шагала, их отношения изменились. Шеф резко стал мягким, покладистым, изменился по отношению к ней кардинально. Он стал обходителен, учтив, отпускал своей сотруднице комплимент за комплиментом. Обращал внимание на ее одежду, на тонкий вкус, и Софья даже немного начала теряться, не понимая, с чем связаны подобные изменения.
Вот и сегодня, едва она вошла к себе, не успела поправить прическу, немного растрепанную теплым летним ветром, как в ее кабинет, постучавшись, чего ранее никогда не было, вошел Олег Петрович. Он был в кожаных штанах, дороих туфлях, рубахе, его глаза за стеклами очков поблескивали, словно в каждый попало по капельке масла. Губы Олега Петровича были влажными, он, как всегда, распространял вокруг себя аромат очень дорогого одеколона.
— Доброе утро, Софья.
81 
