27 
— Так я, выходит, старый врун? — пыхтя сигарой и не глядя на Петра Львовича, спросил после долгого молчания Федор Дементьевич.
— И склочник вдобавок, — не выпуская чубук трубки и тоже глядя куда угодно, только не на Федора Дементьевича, ворчливо ответствовал полковник. — Тоже мне, предводитель дворянства. Хорошенький пример ты своим дворянам подаешь!
— Да уж не хуже, чем ты своим драгунам, — не полез за словом в карман Федор Дементьевич.
— Я, чтоб ты знал, за чужие спины в жизни своей не прятался, — начиная свирепеть, угрюмо прорычал Петр Львович. — Вон господа офицеры не дадут соврать, да ты и сам не раз бывал тому свидетелем. И, заметь, не было случая, чтобы я вел полк в атаку, сидя в бричке.
Кто-то из господ офицеров, к коим апеллировал полковник, не сдержавшись, прыснул в кулак, представив нарисованную Петром Львовичем фантастическую картину.
— Ладно, — сказал на это Федор Дементьевич, — будь по-твоему. Коли ты такой великий храбрец и искусный охотник, изволь, я устрою тебе охоту. В Денисовке, слыхать, мужикам медведь житья не дает. Как пошел с зимы колобродить, так по сей день никак не угомонится.
— Шатун? — заметно оживляясь, спросил полковник.
— Зимой был шатун, а теперь — так, разбойник. Пасеки разоряет, на огородах балует, а намедни, лакей сказывал, к старосте ночью в дверь ломился.
— Так может, это к бабе его кавалер приходил? — насмешливо предположил полковник. — Выпил, понимаешь, для храбрости, да не рассчитал малость, вот в дверь-то и не попал.
Федор Дементьевич изобразил на лице кислую улыбку. Денисовка была его имением, и по какой-то неизвестной причине народ в этой деревне издавна жил плутоватый, ленивый и такой глупый, что про Денисовку ходили анекдоты. Посему не было ничего удивительного в том, что полковник Шелепов воспринял его сообщение столь юмористически.
— Даже в Денисовке, — сказал Федор Дементьевич, — мужики к лаптям когти не приставляют. Да и вдовый он, староста денисовский. Ты не смейся, герой бородинский, я тебе дело говорю. Люди ночью во двор выйти боятся, в пастухи никого палкой не загонишь, а ты — кавалер... Вот и помог бы мужичкам-то, коли такой храбрый. Посмотрим, кто кого скорей испугается — медведь тебя или ты медведя. Это тебе не француза воевать, за триста верст от войны на печи сидячи.
— Но-но! — грозно топорща усы, осадил его Петр Львович. — Говори, да не заговаривайся!
— Медведя пугай, — повторил Федор Дементьевич. — А чтобы ты сам не боялся, я, так и быть, с тобой поеду.
— В бричке? — моментально приходя в прекрасное расположение духа, поддел его полковник.
— Верхом, — заявил Федор Дементьевич.
Заявление это вызвало шквал аплодисментов и бурю восторженных возгласов. Немедленно составилась компания добровольцев, в которую вошли почти все присутствующие. Предприятие обещало быть занятным и, как и предрекал Федор Дементьевич в самом начале разговора, весьма разорительным с точки зрения денисовских мужиков. Впрочем, большой угрозы мужицким посевам как будто не предвиделось, поскольку медведи, как ни крути, живут по преимуществу в лесу, а не прячутся, подобно зайцам или перепелкам, среди полей и огородов.
Словом, дельце намечалось славное, и притом с благородным оттенком бескорыстной помощи терпящему неисчислимые бедствия от медвежьих бесчинств «опчеству», как вороватый денисовский староста Ипатий именовал себя самого и своих односельчан. Немедля приказали подать вина и под звон бокалов и хлопки вылетающих пробок принялись с жаром обсуждать детали предстоящей операции. Карты, к слову, были окончательно позабыты, чему Петр Львович несказанно обрадовался. Он пил вино, дымил чудовищной своею трубкой, благодушно рокотал, обещая показать медведю, где раки зимуют, и дружески хлопал Федора Дементьевича по плечу огромной ладонью, отчего тот всякий раз комично приседал и принимался кашлять, будто бы поперхнувшись вином.
Полковник и впрямь радовался, как мальчишка, внезапно представившейся возможности поразмяться, тряхнуть стариной, да еще и в компании старого испытанного друга, каковым был для него Федор Дементьевич. Юный корнет, рука об руку с которым поручик Шелепов в юности рубился со свирепыми янычарами Али-паши, тот самый корнет, отвагой коего, помнится, восхищался сам генералиссимус Суворов, ныне растолстел, облысел и перестал быть юным; но отвага его никуда не пропала, и старый полковник радовался этому, как дитя.
27 
