26 
– Никак ты их пожалел? Никак ты к ним в компанию удумал?
Орельцы молча расходились по домам. Дикие, отчаянные, жуткие крики казнимых преследовали их по пятам, налипая в ушах.
Симеон и Никита Строгановы ускакали сразу же после того, как плот отогнали на середину реки; и только Максим все еще оставался на берегу, подумывая уже о том, а не сесть ли ему со слугами в лодки, чтобы оборвать мучения несчастных.
– Пусть все идет так, как идет, купец, – подъехал к нему Ермак. Он прекрасно знал, о чем думают собравшиеся на берегу люди. – Их не убьют…
– Но ведь они обезумеют еще прежде того, как умрут, – мрачно возразил Максим.
Ермак молча повернул коня прочь от молодого купца.
До полудня выли обреченные на смерть, а потом их крики стали тише, превратившись, в конце концов, в жалобные стоны, почти не различимые с берега. Они все еще жили, песок не задавил их до смерти, но речной холод пробирал до костей, а на обритые головы нещадно палило солнце.
Чуть в стороне от все еще толпившейся на берегу угрюмой ватаги стоял новый коновал Строгановых, Александр Григорьевич Лупин, выглядывающий в толпе казаков свою дочь. Она стояла в первом ряду ватаги, широко расставив ноги, с взлохмаченными вихрами, маленький дикий «мальчишка». Рядом с ноги на ногу переминался Машков, подавленный, с осунувшимся лицом, и Лупин мигом догадался: «Это – он! Этот парень украл мою Марьянку! Тот еще фрукт, сей казак! Не он ли палачом только что поработал? И вот этого она любит? Да где ж ее глаза-то были? О чем она думала, когда решила, что он – тот, за кем стоит бродяжить по миру, на край света бежать? И что с ее сердечком происходит, Господи?»
Лупин вздохнул, отправил в рот кусок жесткой конской колбасы и принялся вдумчиво, с чувством жевать его. Он ждал. Александр Григорьевич не знал, заметила ли его Марьянка, но ведь рано или поздно жуткий Ермак велит ватаге «лыцарей» расходиться по домам в казачий городок, и тогда, возможно, она и проедет мимо него.
На берегу по-прежнему царило мертвое оцепенение. Единственным, кто сидел сейчас на коне, был атаман Ермак. Он ждал, когда кто-нибудь из казаков взмолится о пощаде для своих бывших товарищей. Но все молчали подавленно. Единственный, кто еле слышно бранился с Машковым, был оголец «Борька».
– Да я сегодня же в другую избу от вас переберусь! – бубнила Марьянка. – Я не собираюсь и дальше под одной крышей с палачом жить! И не смотри на меня! Каждый твой взгляд как грязь прилипает!
– Марьянушка! Тьфу ты, Борька! – простонал Машков. – Как не понимаешь! Это ж приказ был! С приказами не поспоришь!
– Поспоришь!
– Но не с Ермаком!
– И с ним!
– Да тогда б я третьим на том плоту оказался!
– Да я бы ради такого случая с Ермаком в одной постели ночь провела! Праздничную!
– Марьяша… – Машков закатил глаза, словно собирался рухнуть без сознания. – А что мне делать-то было? Они ж душегубы!
– У тебя, что, кинжала нет?
– А при чем здесь кинжал?
– Да я бы их на твоем месте сразу из милости прирезала.
– Так вот ты как говоришь? – еле слышно ахнул Машков.
– Не глухой, слышишь же.
Машков фыркнул.
– А тебя, девонька, опасаться следует! – бесцветно заметил он.
А Марьянка негромко процедила:
– Вот и хорошо, что ты это наконец понял, старый потертый медведь!
В жаркий полдень Ермак решил отпустить казаков по домам. Как побитые собаки, брели они в свой городок. И только Ермак с Машковым и священником остались на берегу.
– И когда мы их заберем оттуда? – взволнованно, с надеждой даже спросил казачий поп.
– Вообще не заберем, – Ермак повернулся к Машкову. – Плыви к плоту и перережь веревки с грузилом. Пусть себе по речке-речушке плывут. Коли Бог пожалеет их, выживут…
И Машков вновь поплыл к плоту, оглядел приговоренных. Глаза казаков были открыты, но из открытых ртов не раздавалось больше ни звука. Они все еще жили, но были уже близки к безумию. Искра разума почти затухла…
Иван Матвеевич Машков перерезал веревки с камнями, утлый плот пришел в движение и поплыл, лениво покачиваясь на волнах. Мешки с приговоренными покачивались в воде, то ныряя, то вновь появляясь на поверхности.
Внезапно Машков вздрогнул всем телом, судорожно цепляясь в борта лодки. Один из приговоренных, казак Андрейка, начал дико, безудержно-безумно смеяться. Он смеялся до тех пор, пока не захлебнулся водой.
– Так должно быть! – твердо сказал Ермак вернувшемуся на берег Машкову, смертельно бледному и дрожащему всем телом. – А как бы ты, Ваня, удержал за одним частоколом почти тысячу человек? А к следующему году нас точно тысяча будет, уверен в том. Об этой казни ватага долго будет помнить!
26 
