15 
— Тогда бил не наш, — равнодушно сказал Илларион. — Наши в драке не звереют — по крайней мере, когда приходится иметь дело с заплывшим жиром денежным мешком.
— А ты откуда знаешь, что он заплыл жиром? — вкрадчиво поинтересовался Мещеряков. Илларион не принял шутливого тона.
— Насчет жира — это я так, к слову, — сказал он. — Но если бы этот-потерпевший сопротивлялся, повреждений на нем было бы больше. Значит, это был наглый и самоуверенный кусок дерьма, давно забывший, что это такое — получать по морде и давать сдачи. Или же он струсил и молча ждал, пока его прикончат голыми руками. Ни то, ни другое не делает ему чести. Но убил его не наш. Можешь так и передать Сорокину, если это он тебя послал.
Мещеряков отхлебнул кофе, зажмурился от удовольствия и покачал головой.
— Специалист, — похвалил он. — А Сорокин меня никуда не посылал. Я ему то же самое сказал и почти теми же словами. А тебя спросил… ну, чтобы сравнить наши мнения. Сопоставить, так сказать.
— Ну хорошо, — усаживаясь напротив него и закуривая, сказал Илларион. Чашка с кофе курилась горячим ароматным паром у его левого локтя, дым от сигареты тонкой струйкой убегал в открытую форточку. — Ну сопоставил ты. Кстати, я рад, что наши мнения совпали. Растешь, полковник. Но ведь ты же не за этим пришел, правда?
— Я что, не могу зайти к тебе просто так, без повода? — изобразил возмущение Мещеряков.
— Можешь, — не стал спорить Илларион. — Только редко пользуешься этой возможностью.
— Ну знаешь! — На сей раз возмущение Мещерякова было искренним и неподдельным. — Я, между прочим, на службе, и рабочий день у меня ненормированный. Не всем же быть пенсионерами по принципиальным соображениям!
— Пенсионер по принципиальным соображениям, — медленно повторил Илларион, смакуя каждое слово. Оскорбление, как всегда, скатилось с него, как с гуся вода. — Красиво. Надо бы написать транспарант с таким текстом и повесить над дверью. Но вернемся к нашим баранам. Значит, человек ты занятой, так? И твой ненормированный рабочий день сейчас, насколько мне известно, в самом разгаре. А ты в это время сидишь у меня, попиваешь то коньячок, то кофе и развлекаешь пенсионера светской беседой. Не стыкуется, а? Не очень это на тебя похоже, занятой полковник Мещеряков.
— Много ты понимаешь, Шерлок Холмс занюханный, — буркнул Мещеряков, торопливо поднося к губам чашку так, словно хотел за нее спрятаться. Илларион молча смотрел на него, и под этим спокойным взглядом полковник слегка увял. — Есть такое дело, — сказал он после долгой паузы. — Какая-то сволочь копает под нашу контору.
— Ой, — сказал Илларион, изобразив комичный ужас. — Сволочь, да? Копает? Прямо так под ГРУ и копает?
— Представь себе, — сердито ответил Мещеряков. — Прямо так и копает. ГРУ, конечно, переживет, но может случиться парочка неприятных моментов, связанных с оглаской некоторых наших секретных операций.
— Ну, брат, — качая головой, сказал Илларион, — спасибо тебе. Удивил. Я-то уж, грешным делом, думал, что ко всему привык, но такое… Ну-ка, ну-ка, расскажи, если не секрет.
— Пока что секрет, — угрюмо сказал Мещеряков, — но если так пойдет дальше, очень скоро у нас не останется никаких секретов. Дело в том, что в Москве завелся какой-то мелкий сукин сын…
Глава 3
Фамилия мелкого сукиного сына, о котором полковник спецназа ГРУ Мещеряков собирался рассказать Иллариону Забродову, была Чеканов. Звали его Николаем, по отчеству он был Анатольевич, но по отчеству его, как правило, никто не называл, и бывали случаи, когда Николаю Чеканову приходилось лезть в паспорт или обращаться к матери, чтобы вспомнить, как звали его исчезнувшего много геологических эпох назад отца. Эпохи эпохами, но родителя своего Чеканов никогда не видел и видеть, по вполне понятным причинам, не хотел.
Окружающие называли его Чеком, имея в виду, конечно же, вовсе не тот чек, который выбивает кассовый аппарат в магазине, и даже не тот, которым принято расплачиваться в цивилизованных странах вместо наличных денег. Просто это прозвище хорошо подходило к нему, облегая, как перчатка. Коротенькая кличка кочевала за Чеком из детского сада во двор, оттуда в школу, потом в институт, в армию и даже на работу. На работе к Чеку относились с уважением, но по имени-отчеству величать так и не привыкли. Иногда ему начинало казаться, что, доживи он хоть до ста лет, его по-прежнему будут звать Чеком. Он не имел ничего против: это прозвище нравилось ему гораздо больше, чем имя Николай. Чеку почему-то представлялось, что все Николаи должны быть крупными, широколицыми, плечистыми и непременно толстозадыми. Он же уродился мелким, с тонкими нервными чертами лица и длинными пальцами потомственного пианиста. Впрочем, кроме пальцев и общей субтильности, в нем было меньше общего с музыкой, чем в медной кастрюле: у Чека начисто отсутствовал музыкальный слух, не говоря уже о голосе.
15 
