30 
Что мне оставалось делать? Я поблагодарил доброго человека и в точности последовал его указаниям. От пролома в заборе через занесенную снегом огромную территорию вела хорошо утоптанная дорожка. Справа от дорожки громоздилась какая-то законсервированная стройка, а слева возвышался пятиэтажный корпус белого кирпича с широкими школьными окнами. Видимо, это и был собственно институт. К нему от дорожки ответвлялась тропа, тоже хорошо утоптанная.
У входа в институт (широкое низкое крыльцо, широкая застекленная дверь под широким бетонным козырьком) трое мужчин, опять-таки без пальто и в шапках с задранными ушами, вскрывали контейнер, заляпанный иностранными надписями. Я миновал их, поднялся по ступенькам и вступил в вестибюль.
Это было обширное помещение, залитое светом ртутных ламп, и было в нем полно людей, которые, по-моему, ничем не занимались, а только стояли кучками и курили. Наученный горьким опытом, я никого ни о чем не стал спрашивать, а двинулся прямо к гардеробу, где разделся, держа на лице хмуро-озабоченное выражение и стараясь выставлять напоказ свою папку.
Потом я причесался перед зеркалом и поднялся по лестнице на второй этаж. Почему именно на второй – я объяснить бы не сумел, да и не спрашивал никто у меня объяснений по этому поводу. Здесь тоже пол был покрыт плиткой, тоже сияли ртутные лампы, и тоже стояли кучками люди с сигаретами. Я высмотрел молодого человека, стоявшего отдельно. У него тоже было хмуро-озабоченное выражение лица, и я подумал, что уж он-то не станет выяснять, кто я, зачем я здесь и имею ли я право.
Я не ошибся. Он рассеянно, даже не глядя на меня, объяснил, что Мартинсон, скорее всего, у себя в нужнике, это на третьем этаже сразу за скелетами направо, а номер нужника – тридцать семь.
Никаких скелетов я на третьем этаже не обнаружил, не знаю, что имел в виду молодой человек с образной речью, а нужник номер тридцать семь оказался большой, очень светлой комнатой. Было там множество стекла и мигающих огоньков, на экранах, как и положено, змеились зеленоватые кривые, пахло искусственной жизнью и разумными машинами, а посередине комнаты, спиной ко мне, сидел какой-то человек и громко разговаривал по телефону.
– Брось! – гремел он. – Какой закон? Напирай плотней! Оставь! При чем здесь Ломоносов – Лавуазье? Главное, напирай плотней!
Потом он бросил трубку, повернулся ко мне и рявкнул:
– В местком, в местком!
Я сказал, что мне нужен Иван Давыдович. Он налился кровью. Был он огромен, плечист, с могучей шеей и с всклокоченной пегой шевелюрой.
– Я сказал – в местком! – гаркнул он. – С трех до пяти! А здесь у нас разговора не будет, вам ясно?
– Я от Кости Кудинова, – произнес я.
Он как бы споткнулся.
– От Кости? А в чем дело?
Я рассказал. Пока я рассказывал, он встал, обошел меня и плотно закрыл дверь.
– А вы, собственно, кто такой? – спросил он. Краска ушла с его лица, и теперь он был скорее бледен. В глаза он мне не смотрел.
– Я его сосед.
– Это я понял, – сказал он нетерпеливо. – Кто вы такой, вот что я спрашиваю…
Я представился.
– Мне это имя ничего не говорит, – объявил он и уставился мне в переносицу. Глаза у него были черные, близко посаженные, двустволка, да и только.
Я разозлился. Черт подери! Опять меня заставляют оправдываться!
– А мне ваше имя тоже, между прочим, ничего не говорит, – сказал я. – Однако вот я через всю Москву к вам перся…
– Документ у вас есть какой-нибудь? – прервал он меня. – Хоть что-нибудь…
Документов у меня не было. Не ношу. Он подумал.
– Ладно, я сам этим займусь. В какой, вы говорите, он больнице?
Я повторил.
– Чтоб его там… – пробормотал он. – Действительно, другой конец Москвы… Ну, ладно, идите. Я займусь.
Внутренне клокоча, я повернулся, чтобы идти, и уже взялся за дверную ручку, как он вдруг спохватился.
– Па-азвольте! – пророкотал он. – А как же вы сюда попали? Без пропуска! У вас даже документов нет!
– А через дыру! – сказал я ядовито.
– Через какую дыру?
– А в заборе! – сказал я мстительно и вышел. Весь в белом.
Я спускался по лестнице, когда меня поразила ужасная мысль: а вдруг этот лютый Мартинсон как раз сейчас звонит по телефону и через минуту ко всем дырам в заборе побегут вохровцы вперемежку с плотниками, и я окажусь в мешке, как какой-нибудь битый Паулюс… Не удержавшись, я побежал сам, мысленно снова и снова проклиная Костю Кудинова с его ботулизмом и свою хромую судьбу. Только заметив, что на меня оглядываются, я сумел взять себя в руки и появился перед гардеробщиком как подобает деловому, хмуро-озабоченному человеку с карманами, набитыми пропусками и документами.
30 
