Последние отзывы

  36  

И он пустился по второму разу: как его рвало и как его несло, и так далее. При этом он острил – иногда довольно удачно, вообще пытался все изобразить в юмористическом плане, но чувствовалась за этим юмором нездоровая натуга, и очень скоро мне пришло в голову, что никакая это не эйфория от благодарности, а бурлит это в нем, наверное, и изливается сейчас наружу пережитый ужас смерти, и я совсем уже было вознамерился успокоительно похлопать его по колену, как вдруг он оборвал себя и спросил почти шепотом:

– Ты что так смотришь?

– Как? – Я растерялся. – Как я смотрю?

Взгляд его зигзагом пролетел по моему лицу и затем ускользнул куда-то во тьму за пальмой.

– Нет, никак… – уклонился он и снова стал смотреть на меня. – А ты, я вижу, вдетый сегодня, а? Поддал, а?

– Было дело, – сказал я и, не удержавшись, добавил: – Если бы не ты, я бы и сейчас там сидел с удовольствием…

– Ну, ничего! – произнес он, делая легкомысленный жест. – Завтра-послезавтра они меня отсюда выпихнут, и мы с тобой еще посидим. Я тебе знаешь какого коньячку выставлю? Мне прислали с Кавказа…

И он стал рассказывать, какой коньячок ему прислали с Кавказа. Рассказывать про коньячок – занятие столь же бессмысленное и противоестественное, как описывать словами красоту музыки. Я его не слушал. Мне вдруг стало тошно. Эти стены белые, этот запах – то ли карболки, то ли смерти, белый халат сестры, маячащий вдали, опустошенные капельницы, выставленные у дверей палат… больница, тоска, полоса отчуждения… Да какого черта я здесь сижу? Не я же отравился, в конце концов!

– Слушай, – сказал я решительно. – Ты меня извини, но у меня, понимаешь, дочка должна прийти сегодня…

– Да-да, конечно! – воскликнул он. – Иди! Спасибо тебе большое, что пришел…

Он встал. Я тоже встал – в полной уже растерянности. Некоторое время мы молчали, глядя друг другу в глаза. Я недоумевал, потому что никак не мог понять: неужели он с такой настойчивостью, через жену, через администратора, требовал меня сюда только для того, чтобы дважды рассказать во всех подробностях, как ему промывали желудок и кишечник? Костя, казалось мне, тоже почему-то пришел в смятение. Я видел это по его глазам. И вдруг он спросил – опять же полушепотом:

– Ты чего?

Это опять был совершенно непонятный вопрос. И я сказал осторожно:

– Да нет, ничего. Сейчас пойду.

– Ну, иди, – пробормотал Костя. – Спасибо тебе…

Он пробормотал это тоже осторожно и как-то неуверенно, словно ждал от меня чего-то.

– Ты мне больше ничего не хочешь сказать? – спросил я.

– Насчет чего? – спросил Костя совсем уже тихо.

– А я не знаю – насчет чего! – сказал я, не в силах далее сдерживать раздражение. – Я не знаю, зачем ты меня выдернул из Клуба. Мне сказали: срочное дело, необходимо сегодня же, немедленно… Какое дело? Что тебе необходимо?

– Кто сказал? – спросил Костя, и глаза его снова заметались.

– Жена твоя сказала… Лидия Николаевна сказала…

И тут выяснилось, что его не так поняли. И жена его не так поняла, и Лидия Николаевна поняла его совсем не так, и вовсе он не требовал, чтобы сегодня же, немедленно, и про срочное дело он никому ничего не говорил… Он явно врал, это было видно невооруженным глазом. Но зачем он врал и что, собственно, было на самом деле, оставалось мне решительно непонятным.

– Ладно, – сказал я, махнув рукой. – Не поняли так не поняли. Выздоровел, и слава богу. А я, пожалуй, пойду.

Я двинулся к выходу, а он семенил рядом, то хватая меня за руку, то сжимая мне плечо, и все благодарил, и все извинялся, и все заглядывал мне в глаза, а на лестничной площадке, рядом с телефоном-автоматом, произошло нечто совсем уже несообразное. Он вдруг прервал свою бессвязицу, судорожно вцепился мне в грудь свитера, прижал меня спиною к стене и, брызгаясь, прошипел мне в лицо:

– Ты запомни, Сорокин! Не было ничего, понял?

Это было так неожиданно и даже страшно, что я испытал приступ давешней паники, когда удирал от этого вурдалака, Ивана Давыдовича Мартинсона.

– Постой, да ты что? – пробормотал я, пытаясь оторвать от себя его руки, неожиданно цепкие и словно бы закостеневшие. – Да пошел ты к черту, обалдел, что ли? – заорал я в полный голос, оторвал наконец от себя этого бледного паука и, с трудом удерживая его на расстоянии, сказал: – Да опомнись ты, чучело! Чего тебя разбирает?

Я был гораздо сильнее его и понял, что удержать его могу, а в случае чего могу и вовсе скрутить, так что приступ первой паники у меня миновал и остался лишь брезгливый страх, не за шкуру свою страх, а страх неловкости, страх дурацкого положения – не дай бог, кто-нибудь увидит, как мы топчемся по кафелю, сипло дыша друг другу в лицо…

  36