58 
Хоть бы Дижу-то в себя пришел! Да что же это такое, здоров парень, как бык, а словно девица красная чувства-с теряет!
Надо вытащить его отсюда, а нога раненая все еще болит, проклятая! Надо, надо, где-нибудь точно на людей они наткнутся. И те помогут Дижу у смерти выцарапать.
Река! К реке спасаться надобно! Река – это жизнь, река – это спасение!
Черт, черт, черт! Горящим факелом дом дорогу им преграждал. И не пробраться никак, тем паче с Дижу на плечах.
Куда же бежать-то, куда? Правая нога болела уже нестерпимо.
– Merde! – выругался Фаддей, себе ужасаясь – вишь, совсем офранцузился, совсем городу родному, гибнущему в пламени, чужим стал. – Вот дерьмо!
Ого, как рвануло что-то! Никак склады пороховые занялись?
Откуда ж пожар сей жуткий взялся? Не слишком ли подозрительно запылала Москва со всех концов? Может, это свои и запалили?
Что ж, хороша месть. Молодцы, други, за все с врагами расплатились – и за деревни разоренные, и за поля вытоптанные, и за жен поруганных.
Не смей сейчас об этом думать, Фаддей! Не смей! Тебе выкарабкиваться надобно и камерада спасать.
Дижу с каждым шагом все тяжелее на плечах его обвисал. И с каждым шагом все глубже боль в ногу вгрызалась, а пожар полыхал все жарче.
Огонь сжирал все, сжирал ненасытно. И отчаяние, отчаяние сильнее пламени в душе полыхало. Ох, до чего же тяжел этот чертяка Дижу!
Фаддей вновь уложил товарища на землю, рядом сел, сил набираясь.
Воет пламя, воет смертушка, приближаясь. Вот и бесы так в пекле шумуют.
Нет, он им в лапы просто так не дастся! Не на того напали! Не в огне ему гибнуть! Фаддей вновь подхватил Дижу. Ох, жернов мельничный тяжеленный, а не человек!
– Да очнись же ты!
А жив ли еще камерад сердешный? Нет, вроде дышит. Только в себя не приходит…
Фаддей потащил Дижу дальше. Нога правая совсем уж хозяина своего не слушалась. И кашель этот чертов прицепился, как будто душу из тела выкашливаешь.
Да приди ты в себя, Рудольф! Пора бы уж! Сил-то совсем не осталось. Фаддей начинал почти ненавидеть камерада. Нельзя им умирать, а этот в себя не приходит, ирод!
Река, господи, река! В ее водах, текущих куда-то в блаженной невозмутимости, отражались горящие дома. Фаддей бросился в реку, таща на плечах друга. Вода! Вся боль, ожоги, кровь из ран вымывались прочь сим потоком жизни. Если что-то и способно оживить Дижу, то лишь ледяная Москва-река.
И Фаддей окунул камерада в воду. Ну? Ну? Ну же?! Дижу приоткрыл глаза. Ухватил себя за горло и начал натужно кашлять.
Фаддей зашелся в истеричном плаче. Еще никогда он не был так счастлив, как в этот момент: его друг жив!
…А потом наступило страшное оцепенение. Они сидели мокрые на берегу реки, смотрели на отражающийся в водах ее пожар губительный и понимали – все, конец это. Фаддей раскачивался, обхватив себя руками за плечи, и бормотал монотонно:
– Привиделся бессчастный сон – дуют ветры со вихрями, с хором верхи сорывают по самые по окны, по хрустальные по стекла. Француз Москву разоряет, с того конца зажигает, в полон девок забирает…
– Эй, – насторожился Дижу. – Булгарин, это ты что такое бормочешь? По… по-русски, что ль?
Часть третья
В ЗАКЛАД ДЬЯВОЛУ МИЛЛИОНЫ ЖИЗНЕЙ
Осень 1812 года
1
Император Наполеон и маршалы с трудом отыскали себе для ночлега избу потеплее.
Наполеон молча скинул шубу на лавку. Верный Бертье смахнул со стола мусор и раскатал перед властелином Европы упругий свиток походной карты.
Взгляд корсиканца напряженно скользил по ней.
– Можайск… Или же Калуга? – сиплым от простуды голосом прошептал Наполеон. – А может, Медынь? Пора, пора же решаться…
И устало сел на жалобно скрипнувшую лавку. Растопырив пальцы аккуратных, изящных рук, император погрузил в них измученную в последнее время донельзя голову.
За мерзлым окном клубились синие вьюги. Здесь все время идет снег. Такая вот страна.
Великая Армия тянулась во мгле загадочных дорог, пропадала и гибла в косых заснеженных перелесках.
Отчаяние… Этот поход становился синонимом отчаяния. Даже «старые ворчуны», как называл император свою гвардию, молча встречали его появление, а некоторые так и отворачивались от своего властелина…
Наполеон с опаской глянул из-под пальцев на своих преданных соратников. Они вместе делили славу: Мюрат, принц Евгений, маршал Даву и неутомимый Бертье, ставший зеркалом императора, превратившийся в эхо всех его приказов.
58 
