199 
– Скольким людям ты позвонила?
– Ну, наверно, четырем или пяти. Жене Орланда… Нетти… Лу… И их попросила сделать несколько звонков. А что?
– Если бы ты провела последний час внизу, ты бы поняла что: к нам съехались все, вплоть до седьмой воды на киселе. И все ведут себя так, словно у них, по меньшей мере, день рождения.
– Все? – Это проняло ее. Она поднимается с колен и вытирает лоб тыльной стороной руки. – У меня гарнира хватит человек на пятнадцать, не больше… Все – это сколько?
– Человек сорок – пятьдесят, считая детей. Вот тут у нее действительно перехватывает дух.
– Пятьдесят? У нас даже на Рождество никогда не бывает столько!
– А теперь есть. И все радуются как дети – вот это-то я и не понимаю…
– Я могу объяснить, – говорит тогда Ли.
– Что объяснить? Почему они все здесь? Или чему они все радуются? – спрашиваю я.
– И то и другое. – (Он проводит ногтем по стене.) – Потому что они все считают, что ты продал дело, – произносит он не оборачиваясь.
– Продал?
– Да, – продолжает он, – и как совладельцы…
– Совладельцы?
– Ага, Хэнк. Разве ты сам не говорил мне, что ты сделал всех работающих совладельцами? Чтобы…
– Постой, при чем здесь продажа? Подожди минутку. О чем ты говоришь? Откуда ты это взял?
– В баре. Вчера.
(Он лежит совершенно неподвижно, повернувшись к стене. Я не вижу его лица, и голос его звучит так, словно доносится неизвестно откуда.)
– Черт подери, что ты говоришь?! (Руки у меня трясутся, мне хочется схватить его и швырнуть лицом к себе.)
– Если я не ошибаюсь, – говорит он, – Флойд Ивенрайт и этот второй котяра…
– Дрэгер?
– Да, Дрэгер, пошли за лодкой, чтобы ехать сюда вчера вечером…
– Вчера вечером здесь никого не было! Постой…
– …предлагать тебе продать все дело за деньги юниона плюс вклады местных бизнесменов…
– Постой. Козлы, теперь понимаю… Негодяи!
– Он сказал, что ты заломил огромную цену, но сделка все равно выгодна.
– Аспиды! Подлецы! Теперь я все понимаю. Это Дрэгер додумался, у Ивенрайта не хватило бы на это мозгов… – Я принялся метаться по комнате в полном бешенстве, пока снова не остановился над Ли, который так и лежал лицом к стене. И это почему-то взбесило меня еще больше. (У него даже ни один мускул не дрогнул. Черт! Жарко, потому что Вив включила электрообогреватель. И запах грушанки. Черт! Вылить бы на него бедро ледяной воды. Чтоб он Взвыл, проснулся, ожил…) – Какого черта ты не сказал мне об этом раньше?
– Я полагал, что, если ты продал дело, тебе, вероятно, уже известно об этом.
– А если я не продал?
– Мне казалось, что и в этом случае тебе, вероятнее всего, все известно.
– Сучьи потроха!
Вив дотрагивается до моей руки:
– В чем дело, милый?
Но единственное, что я могу ей сказать, это опять-таки – «Сучьи потроха!» – и еще немного пометаться по комнате. Что я могу ей объяснить? (Ли продолжает лежать, обводя контуры своей тени спичкой.) Не знаю. Что я могу им всем сказать?
– Ну что с тобой, родной? – повторяет Вив.
– Ничего, – отвечаю я. – Ничего… Только интересно, что ты подумаешь, когда тебе обещали дать большое красное яблоко, а вместо этого заставляют подрезать яблоню? А? – Я подошел к двери, приоткрыл ее и прислушался, потом снова вернулся назад. (Я слышу, как они ждут там, внизу. А здесь так жарко, и этот запах…) – А? Как ты отнесешься к тому, кто сыграет с тобой такую злую шутку? (Не знаю. Он просто лежит. Жужжит обогреватель.) Нет, у Ивенрайта мозгов бы на такое не хватило… (А я просто хочу разбудить его. Жара, как в утробе матери…) Это – Дрэгер… (Или я сам хочу лечь? Не знаю.)
Наконец, вволю выпустив пары, я отправился заниматься тем, что, как я с самого начала знал, мне предстояло сделать: я вышел в коридор к лестнице и крикнул Джо Бену, чтобы он поднялся на минутку.
– В чем дело? – откликнулся он с заднего крыльца, на котором играли дети.
– Неважно, просто поднимись!
Я встретил его в коридоре, и мы отправились в офис. Он ел тыквенные семечки и, сгорая от любопытства, смотрел на меня круглыми глазами. На шее у него по случаю болтался галстук – голубая шелковая хреновина с намалеванной уткой, купленная к окончанию школы, – которым он жутко гордился; галстук весь перекрутился, и две пуговицы на белой рубашке оторвались от возни с детьми. Стоило только взглянуть на него в этом умопомрачительном галстуке, с прилипшим к губе семечком, почесывающего пузо сквозь прореху, как вся моя ярость испарилась. И я даже не мог сообразить, зачем я его звал; чем он может мне помочь? Я плохо понимал, что он может сделать с этой толпой внизу, зато, лишь увидев его, я ощутил, чем он может помочь лично мне.
199 
