... 
69 
Он вернулся вечером в свой вагон, а там уже сидел лейтенант Басалаго и, не сняв шинели, терпеливо поджидал инженера.
— Аркадий Константинович, — начал он, — почему вы стоите в стороне от большого дела?
— От какого дела?
— От дела нашей революции (Басалаго именно так и сказал «нашей революции»).
— Я, лейтенант, этой революции не делал. Мне прекрасно жилось и без нее. Если вы говорите, что она ваша, вот вы ею и занимайтесь, — ответил Небольсин с резкостью.
— Вы же умный человек, — снова заговорил Басалаго, — и должны понять, что если мы не вмешаемся сейчас, то потом будет поздно. Я предлагаю вам связать свою судьбу с Совжелдором. Со слов поручика Эллена я знаю, что вы, пожалуй, единственная фигура на дистанции, к которой хорошо относятся рабочие и солдаты дорожных команд. Это доброе отношение обязательно надо использовать в наших же общих интересах… Пожалуйста, обрисуйте мне свое политическое лицо.
Небольсин пожался: «лица» у него не было.
— Я вам помогу… Вы, наверное, кадет? Прогрессист? — Нет.
— Может… эсер?
— Да зачем мне это?
— Ну, кто же вы… меньшевик?
— Еще чего не хватало!
— Простите, но кто же вы?
— Я… бабник! — сказал Небольсин смеясь.
— Вы шутите, — обиделся Басалаго. — А положение в Мурманском крае складывается не так уж блестяще. О кровавых событиях на Балтике вам, наверное, известно. Мы, конечно, не допустим анархии здесь. Но для этого нужна консолидация сил… Нужна гибкость! Если не взлететь до высот утеса орлом, то можно проползти ужом. Этого не следует стесняться… Гибкость!
— Михаил Герасимович… — начал Небольсин.
— Зовите меня просто Мишель, я уже привык.
— Хорошо, Мишель. Я человек сугубо беспартийный.
— Я тоже! — подхватил Басалаго. — Но вмешаться необходимо.
— И мне, — продолжал Небольсин, — как-то не хочется вдаваться в те распри, которые раздирают Россию. У меня — дистанция. Самая ответственная и самая гиблая: от океана до Кандалакши. Вылети одна гайка — и вся дорога треснет. От Петербурга до Мурмана, а точнее — от Петербурга до Лондона. И мне своих дел хватает… вот так! Выше козырька фуражки.
Басалаго щелкнул кнопкой перчатки. Сказал:
— Печально… весьма печально.
— А вы устроились? — спросил его Небольсин совсем о другом.
— Да. Я поджидаю крейсер «Аскольд». Правда, мне нужен не столько сам крейсер, сколько его командир.
— А где они сейчас болтаются?
— Сейчас застряли в доках Девонпорта. Думаю, в начале лета крейсер уже будет здесь… Ну, прощайте тогда! — поднялся лейтенант, быстрый и резкий. — Вы на «Чесму» сегодня придете?
— А что там? — зевнул, Небольсин.
— Пьянка. В узком кругу своих. Будет, кстати, Уилки… он самый приятный из англичан. Верно?
— Да, Уилки парень славный… Приду! Выпивка не помешает…
И никогда еще не пили на Мурмане так много, как в эти дни — дни, последовавшие за Февральской революцией. По ночам суетливо хлопали выстрелы. Но это были выстрелы не политические, это убивались насмерть из-за баб, из-за денег, просто так, от осатаневшей полярной жизни. Нет, никаких потрясений и разливов крови «революция» на Мурмане не ведала… С чего ей ведать?
В апреле вернулся в Петроград из эмиграции Ленин, но его «Апрельские тезисы», столь мощно прозвучавшие в столице, дошли до Мурмана лишь слабыми отголосками в нарочитом искажении телеграфистов-эсеров, засевших на станциях от самой Званки до Колы… Так оно было. И так подготавливалось то, что потом непременно произойдет, и происшедшее потом повернется к людям как бедствие — лютое, неисправимое.
* * *
Из Петрозаводска приехал Каратыгин с красным бантиком в петлице новенького драпового пальто. Встреча его с Небольсиным произошла на улице, невдалеке от станции.
— Господин Небольсин! Аркадий Константинович, постойте…
Небольсин выждал, пока запыхавшийся контрагент не доволочил до него тяжеленный чемодан, стукавшийся об рельсы.
— Ух! — сказал. — А вы напрасно не поехали со мною. Вас бы тоже, наверное, выбрали…
— Куда я должен был ехать с вами?
— В Петрозаводск — на выборы.
— Значит, выбрали тех, кто догадался приехать?
— Нет. Но мы же с вами не последние люди на дистанции. «Что в чемодане? — думал Небольсин. — Спекульнул?»
И такая вдруг тоска заполнила его сердце!.. А вокруг, посреди загаженных сугробов, уже подталых, ржавели груды пустых консервных банок. Ветер шелестел отодранными этикетками, гнал их дальше, через завалы мусора; они копились, мешаясь с окурками, возле плотных рядов колючей проволоки. А там, за проволокой, доски бараков — такие серые, хоть обвейся на них…
69 
