94 
В эти дни Гога навестил отца на «Суворове».
– Папа, – сказал он, свободно усаживаясь в кресло-вертушку, – ты слышал, что командир «Урала» кавторанг Истомин указал господам офицерам не осуждать действия правительства, за что лейтенант Кикин и набил ему морду… при всех!
— Кикин по суду лишен эполет и орденов, с исключением из службы навечно. Но Зиновий Петрович заменил этот жестокий приговор четырехмесячным арестом в каюте с приставлением к его дверям часового с карабином… Ну и что?
– А разве бунт на «Адмирале Нахимове» не зеркальное отражение всего того, что происходит в России? На эскадре немало матросов, умеющих читать по-французски, и теперь все команды извещены о том, что царь-батюшка девятого января расстрелял демонстрацию рабочих… вполне ведь мирную, папа!
– Нас это не касается. У нас свои задачи.
– Но скрывать и далее от «низов» новости из России – не значит ли еще больше усугублять недоверие матросов к нам, офицерам? Ты разве не можешь подсказать адмиралу, чтобы не делал из революции тайн мадридского двора?
– Зиновий Петрович занят более важными делами. Я не стану отвлекать его всякою газетной ерундой.
– Не ошибаешься ли ты, папа, в своем небрежении к революции? Ведь случись она, и российский флот великолепно исполнит хором не только «Марсельезу», но для всех тугоухих он способен пропеть и кровавую «Карманьолу»!
На грот-стеньге «Суворова» трепещет флаг адмирала. Оркестры в какой уже раз репетируют «Марш Рожественского»:
Эс-кадра! Эс-кадра!
Выходим мы на смертный бой…
– Слышишь? – спросил Коковцев сына. – Вот это и есть главная тема наших хористов… Давай поговорим о другом. Меня возмущает твое поведение. Мне неприятно, что ты завел шуры-муры с мальгашской королевой племени Самарива, и я не понимаю, какие у тебя могут быть с ней отношения?
– Только королевские… – отвечал Гога.
– Нахал! Знаешь ли, сколько у Самарива мужей?
– Тринадцать, папочка.
– Так чего ты лезешь туда, дурак?
– Но Самарива любит четырнадцатого – меня…
Коковцев щелкнул крышкою именных часов, украшенных по золоту вязью: «Лейтенанту В.В. Коковцеву за отличные стрельбы в Высочайшем присутствии Их…» и так далее.
– Уже шестой! Убирайся вон на свою «Ослябю»…
В шесть часов вечера всем быть на кораблях – таков приказ адмирала. Вот и валят с берега шумливыми толпами, на катерах и шлюпках, под парусами на туземных катамаранах, обязательно с зеленью или со зверьем… Очевидно, человек так уж устроен, что, даже идя на верную гибель, он продолжает любить все живое. На палубу крейсера «Аврора» (тогда, еще нелегендарного!) втаскивают строптивого крокодила, потом, держа его за лапы и разъятые челюсти, торжественно окунают в офицерскую ванну. На «Ослябе» приручили лемура: с салфеткою на шее он сидел на диване кают-компании, поедая из банки сардины – его любимое блюдо. Офицеры заводили в каютах хамелеонов, которые гневно раздувались, меняя окраску. На «Изумруде» милый барашек терся о ноги вахтенных, нежно блея о вкусной травке. На «Грозном» держали под роялем ядовитую кобру. И только на броненосном крейсере «Дмитрий Донской» никакого зверья заводить не стали. А на все попреки в жадности крейсерская братва отвечала:
– Да на кой хрен сдались нам энти облизьяны да хады ползучие, ежели мы от клопов и тараканов не знаем, как избавиться… Пожрать не дают, паскуды, сами в рот залезают!
Очевидец писал: «Экое горе, и спать-то страшно: из одного угла крокодил ползет, в другом удав свернулся калачиком, встанешь с койки – и со всех ног летишь носом в палубу, споткнувшись о громадную черепаху, жующую край твоего одеяла… там хрюкают во мраке лемуры, здесь хамелеоны шипят на тебя. Господи, и куда ж это мы заехали?»
Да, заехали они очень далеко – прямо в рай!
А по соседству с раем находится и ад…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Япония вдруг перестала засыпать Францию протестами по поводу задержки русской эскадры возле берегов Мадагаскара. Сначала этому радовались, потом стали подозревать:
– С чего бы это? Наверное, задержка выгодна Того, который имеет время, чтобы обновить изношенную артиллерию…
Рассуждавшие так были недалеки от истины, но сама истина оказалась потом более ужасна. Рожественский надеялся, что после падения Порт-Артура эскадру отзовут обратно. В этом случае он остался бы в истории России как превосходный флотоводец, отвернувший от битвы по приказу свыше. Но царь энергично толкал его далее на восток, а Рожественский не видел выхода из того тупика, в который не сам ли он и загнал себя ради успешной карьеры? Жене своей он писал искренно: «Ума не приложу, как выкрутиться… всякая задержка здесь гибельна, дает японцам делать широкие приготовления. А мы попадем в период ураганов, которые могут истребить половину эскадры безо всякого участия японцев… Несчастный флот!»
94 
