Последние отзывы

  12  

Мне с трудом верилось, что это не сон. Повод казался несерьезным для войны. Огромный, могучий народ взял с потолка дурацкий лозунг и швырнул его в лицо всему миру. За океаном группа стран объединилась в союз, утверждая, что они вынуждены защищаться от навязываемого им принципа, который для них нежелателен. Вся эта история яйца выеденного не стоила. Казалось, до военных действий не дойдет; скорее было похоже, будто разыгрывается долгий и сложный спектакль.

Лишь после того как опубликовали сообщение о крупной морской битве с сомнительным исходом, о потопленных кораблях и тысячах человеческих жертв, я понял, что здесь не шутят. На рукавах и в окнах появился траурный креп. Произошло вторжение в одну из союзных стран, и определилась линия фронта. Сообщали о дивизии, уничтоженной воздушным налетом; о сорока тысячах человек, павших в пятидневном сражении; о том, что нужны новые солдаты и новые деньги — в свете этих сообщений вскрылась истинная сущность событий. На улицах появились изможденные люди с забинтованными головами, с руками в гипсе; какую-то церковь и какую-то аудиторию университета переоборудовали под госпитали; эшелоны с ранеными прибывали один за другим. Чтобы удостовериться в реальности войны, я посетил госпитальные палаты и воочию увидел длинные ряды коек; хирургов, обрабатывающих страшные раны; людей с оторванными ногами или с чудовищно изуродованными лицами.

Еду стали ограничивать; не было белого хлеба, сахар выдавали по карточкам. Ухудшилось качество одежды, уголь и нефть продавали только по разрешению правительства. Многие предприятия закрылись. Джон ушел на фронт; родители получили извещение, что он числится пропавшим без вести,

Все это было явью; больше не приходилось сомневаться. Ярче всего убеждал в этом безнадежный калека, человеческий обрубок, вернувшийся с передовой, — воплощение протеста против ужасов войны. Но вот кто-нибудь говорил: «Куздра будланула бокров!» — и увечный бедняга расправлял плечи, гордо выпячивал грудь, и в глазах его загорался неугасимый огонь. Он не жалел, что пожертвовал собой во имя лозунга. Мне не дано было этого понять.

Явью была и мобилизация. Требовалось больше пушечного мяса; добровольцев было недостаточно. Вместе со всеми я, согласно приказу, зарегистрировался, но проделал это механически, не раздумывая. И вдруг ко мне пришла неумолимая уверенность в реальности событий: я получил извещение, что на меня пал жребий и я должен идти воевать!

До сих пор я смотрел на всю эту заваруху как бы со стороны, как на нечто, касающееся иного мира, к которому я не принадлежу. Но вот повестка призвала меня в учебный лагерь. Этот мир с его множеством смертей и увечий где-то за кадром меня попросту не интересовал. Я был нездешний. Испытывать на себе тяготы солдатской жизни, подвергаться риску ужасной смерти, и все это ни за что ни про что! Из-за дурацкого нагромождения бессмысленных слов.

Доведенный до белого каления, я провел бессонную ночь. Утром из зеркала на меня глянула исступленная, осунувшаяся физиономия — эдакая карикатура. Но в душе я восстал. Не собирался нести воинскую повинность. Если слова «принципиально уклоняющийся»^[2] хоть что-то да значат, то они сказаны про меня. Даже если меня расстреляют на месте за государственную измену, это все же лучше, чем выйти на поле боя и отдать все силы и саму жизнь за… да ни за что!

Мои опасения подтвердились полностью. Несмотря на то что в душе у меня все клокотало, я с присущим мне самообладанием явился на мобилизационный пункт и уведомил присутствующих, что не верю в правоту их дела и не считаю нужным за него сражаться. Очевидно, там уже подозревали нечто подобное, так как наручники на мне защелкнулись прежде, чем я закончил речь.

— Чрезвычайное положение, — сказал какой-то мускулистый тиран из-за письменного стола. — Не время разводить антимонии в суде. Вас ждет военный трибунал!

Он проговорил это мстительным тоном, и охранники грубо поволокли меня по коридору; даже их возмутила моя позиция. Военный трибунал уже собрался. С тех пор как я ушел с лекции в церкви, меня держали под тайным надзором и потому отлично знали о моих настроениях. Это было первое, что сообщил мне председатель трибунала.

Суд вершился недолго. Мне сказали, что у меня нет веских причин уклоняться от военной службы. Уклонение по религиозным, национальным и тому подобным мотивам все бы поняли; за него обычно сажают в тюрьму вплоть до окончания войны. Но я признал, что ничего не имею против войн как таковых; значит, я просто издеваюсь над священным и правым делом. Это тягчайшее государственное преступление.

  12