68 
Но вот на палубу «Гангута» горохом посыпали кадровые матросы с крейсеров – подтянутые, ловкие, собранные, и зарябило в глазах гангутцев от сверкания их ленточек с именами – «Громобой», «Россия», «Олег», «Рюрик», – вот этих можно бояться. Матросня с крейсеров не скрывала своих замыслов:
– Порядочек наведем. Мы оборонцы, чтобы, значит, война до победы. А вы… пораженцы? Держись теперь: сейчас мы вам кузькину мать показывать станем… Видели ее?
Дальше события на «Гангуте» развивались почти спокойно. Всех построили. К молчащим ротам вышли молчащие командиры корабельных рот. Карманы офицерских кителей отвисали неряшливо – от тяжести укрытых браунингов и смит-вессонов. Гриша Карпенко потихоньку, словно извиниться хотел, говорил своим матросам:
– Вы не бойтесь… теперь вас боятся.
Из кают-компании рысцой выбегал штабной офицер, запаренный, и предъявлял ротному записку с именами матросов:
– Этих вот… прошу… для выяснения обстоятельств бунта.
Так вызвали 95 человек (в том числе и Полухина), после чего засвистали дудки: «Разойтись по работам». Строй в недоумении рассыпался… На «Гангуте» заработала особая комиссия, во главе которой стоял брюзгливый контр-адмирал Небольсин. Комиссия никого не судила – она брала матроса за жабры, изучала его со всех сторон и потом бросала туда, куда хотелось комиссии. Дошла очередь и до Семенчука. Два матроса с крейсеров встали по бокам от него, и Семенчук пошел меж ними, помня наставления Полухина.
По дороге до кают-компании разговорились.
– Не вовремя вы, долбаки линейные, бунтарить стали.
– А когда надо? Ждать, пока на крейсерах поумнеют?
– На крейсерах, – отвечали ему, – народ побашковитей вашего. Мы тоже забастовку планируем… тока зимою!
– А летом-то… мухи мешают?
– Да нет. Мы же умные, – говорили крейсерские. – Зимою флот во льдах мерзнет и войны вроде нету. Тогда и бунтуй сколько влезет. Это войне до победы не помешает… Мы же умные!
Семенчук предстал пред ясные очи комиссии. И будто глас вышний, от бога идущий, разлился над гальванером, тая в розовом мареве абажуров, голос Небольсина – председательствующего:
– Тебя спасет правда, и только правда. Веруешь ли?
– Верую, – сказал Семенчук, перекрестившись.
– Это хорошо, – похвалили его. – Раскайся же искренне и скажи нам, какая сволочь подстрекала команду на захват оружия?
– Про макароны… это – да, слыхали.
– Ты большевик? – спросили его в упор.
– Я-то? Господи. Да мне некогда. Я борюсь. Все знают.
– Гальванер, – обозлился Небольсин, – ты нам тут святошу не выкобенивай. Комиссии уже известно, что в трансформаторной каюте собирались на сходки отъявленные большевики. Полухин и Ваганов уже сознались во всем… Говори, что вы там делали?
– Ваша правда. Делали. Извиняйте. Не утаю… Уж коли на то пошло, я вам всю правду скажу. Пусть меня судят.
– Ну, говори. Только правду.
– Истинно доложу… На Мальме пять бутылок чистейшей ханжи гальванные купили. Вот вечером, после горна, и тяпали обществом в трансформаторной. Был грех, в чем слезно меня извиняйте.
Между прочим, в членах комиссии восседал и каперанг Пекарский (кажется, сын историка). Весною он возглавлял десант матросов-штрафников на Мемель и Мемеля так и не запомнил – по причине беспробудного «залития глаз». Он, кажется, и сейчас не был абсолютно сухим. Вера во всесокрушающую силу российского пьянства никогда не покидала бравого каперанга. Мысль о тайнопитии чистейшей ханжи показалась Пекарскому весьма убедительной.
– Нет, не врет! – сказал убежденно. – А чем закусывали?
– Хамсой, – ответил Семенчук, прослезясь.
– Можно и хамсой, – согласился Пекарский, поразмыслив. – Но еще лучше запивать кефиром. Ты когда-нибудь пил кефир?
– Так точно. У финнов пробовал. Не шибает… Слабоват!
Небольсин согласился с доводами здравого рассудка:
– Допустим, что так. Допустим, что ханжу пили и хамсой закусывали. Но в момент бунта не ты ли, Семенчук, бегал по кораблю с криками? Вспомни, что ты кричал?
– Верно. Кричал я, – покаялся Семенчук. – Кричал, чтобы волынку эту кончали и ходили все вниз до церкви.
– Полухин нам другое показал. В церковь ты команду созывал, это так, но… «долой самодержавие» разве не ты крикнул?
Семенчук знал, что это провокация и Полухин здесь ни при чем. Он шагнул вперед, и над головой чемпиона в ярости возделись два кулака – громадные, как две тыквы.
– Морду бить за такие вещи! Полухин – ишь, барин какой нашелся: самому в тюрьме сидеть неохота, так он других загребает…
68 
